— Рад с вами познакомиться, миссис Элфи. — Он вдруг сообразил, что не знает Элфиной фамилии.
— Мы принесли немного выпить, — объяснил Хьюзи. — Чтоб было не так темно.
— Заходите, мальчики, заходите. Только тихонько. Дженни только что уснула.
Низкая комнатка была тесна, не прибрана и пахла мылом. В камине — одна зола. Нашлось всего два стакана. Они уселись в круг и пили из чашек, а кто и прямо из горлышка. На веревке уныло висели мокрые тряпки; из продранных стульев вылезала набивка, на глаза ему попалась игрушечная лошадка о трех ногах, изодранные зеленые книжонки, полуразвализшийся карточный домик на подносе. Он глядел на нее и не слышал, о чем все они шепчутся, а ее частый смех и удивлял и радовал его. Потом до его сознания дошло, что Хьюзи и Флосси уходят, спеша на последний автобус. Около полуночи Паддивек сказал, что должен помочь жене управиться с малышами, и исчез. Хозяйка сунула в очаг какие‑то щепки и безуспешно пыталась разжечь огонь. Потом и Лофтес похромал домой к матери, и, оставшись вдвоем, они низко склонились друг к другу над крошечным огоньком в золе и еще долго перешептывались.
Только раз она упомянула Элфи, когда сказала:
— Какие они славные ребята. Вы все замечательные мальчики. Он про вас всегда так и говорил: такие приличные молодые люди.
— Ты с ним часто виделась?
— Очень редко. Он, бывало, заглядывал вечером, как закроет пивную. Поглядеть на детей. Он мне говорил, что все время старается уговорить вас остепениться. Вас всех — и Хьюзи, и Флосси, и Кейси, и Лофтеса, и тебя. Тебе нравится Лофтес?
— Он сухарь. И злой.
— А Дейдре — твоя дезушка?
— Да. Только, по — моему, она меня обманывает. Ты ее знаешь? Она настоящая красотка.
— Да, она девушка хоть куда. Не хочу вмешиваться не в свое дело, Джонни, но я бы, пожалуй, сказала, что она вроде бы чересчур заносчива.
— Не то что ты? — улыбнулся он.
— Я ее не виню. Женщине приходится заботиться о своем будущем.
Он тут же завелся и пустился разглагольствовать о юности и идеалах, о верности, истине, порядочности, любви и прочих вещах, которых никто, кроме своих ребят, не понимает, потому что от остальных только и слышишь что про завтрашний день, да приличную работу, да заработки.
— Ирландия — наш последний оплот. Ноев ковчег современного мира. Другой такой страны нипочем не найдешь.
Уж кому — кому, а ему, морскому бродяге, это ясно. Она согласна, вполне согласна с ним.
— Несмотря ни на что, люди у нас остались людьми, и притом душевными людьми.
В самую точку, поддакивал он, в самую точку.
— Мы тут не какие‑нибудь материалисты. Во всяком случае, лучшие из нас.
Тут уже они оба разошлись вовсю, шепот срывался на громкие восклицания, они шикали друг на друга, испуганно оглядывались на дверь спальни.
Угас последний язычок пламени в очаге. Они распили оставшуюся бутылку портера, по очереди потягивая из горлышка. Голос ее был нежен, рука мягка, как кошачья лапка. Ночь уже не давила на них. Сквозь завесу тумана из порта слабо доносилась сирена. Он поглядел в окно и увидел вверху желтое пятно уличного фонаря и клочья тумана в ветвях мокрого дерева. Она решила заварить чаю. Он пошел за ней в неприбранную кухню, они вместе вскипятили чайник, продолжая болтать. Потом вернулись в комнату, она положила на теплые угли еще пару безнадежно тонких щепок. Она хохотала по всякому поводу: когда вдруг опрокинулась на бок деревянная лошадка и когда он рассказал ей, как купил в Палермо паршивого, избитого пса, который потом вплавь пустился назад в тамошние трущобы да пустыри.
Увидев, что уже два, он сказал:
— Гони меня вон.
— Да ты послушай, какой дождь, — сказала она. — Нет, нет, не уходи, Джонни.
— Но тебе надо поспать, — сказал он.
— Я уже не помню, когда спала, — сказала она и взяла его за руку, боясь остаться одна. — Слышишь, как льет, — уговаривала она. — Посмотри в окно, туман все равно как горчица. Ложись у меня. Ляжем вместе, в моей кровати. Ведь мы же с тобой друзья. Ложись и спи. Ты хороший мальчик, я знаю. Иди ложись.
Она повела его в спальню с неприбранной постелью. В полутьме он различил раскладушку, на которой, закинув руку за голову, спал ребенок. Она взяла со стула ночную рубашку и вышла.
Он сиял бушлат и туфли и лег, глядя через дверь на желтое пятно фонаря. Холод в кровати был как в могиле. Она вернулась — в мятой рубашке, с распущенными волосами, легла возле него под одеяло и потушила свет. Через дверь в спальню сочился желтый свет с улицы.
— Жуткий холод, — сказал он.
— Сейчас согреемся. Надо было тебе раздеться и лечь под одеяло, не все ли равно?