— Да ты что, мать, хочешь выставить нас на посмешище? — вскипела Нора, зашедшая к ней в гости.
— На посмешище? Я? — в изумлении воскликнула Кейт, прижимая руки к груди с тем притворно невинным видом, от которого дочери приходили в неистовство. — Я зарабатываю деньги, не стою вам ни гроша, и это вы называете «выставлять на посмешище»?
— Скоро все решат, что у нас цирк, а не порядочная семья! — бушевала Нора. — Я и так на соседей глаза поднять боюсь, когда сюда прихожу. Счастье еще, что бедному отцу не узнать, во что ты превратила его дом! — Тут она уперла руки в боки и закричала, совсем как базарная торговка: — Интересно, сколько ты собираешься этим заниматься, позволь тебя спросить? Ты что, думаешь жить до ста лет?
— Бог милостив, — упрямо буркнула Кейт, — может, еще пару лет мне отпустит.
— Пару лет! — передразнила ее Нора. — Уж не воображаешь ли ты, что мы с Молли потянем эту лямку из христианского милосердия, случись с тобой что?
— Не приведи господь невинным младенцам попасть таким благодетельницам в руки! — огрызнулась Кейт. — Да у их родни денег куры не клюют, всего вдосталь, тебе такого и не снилось, хоть твой муж и гнет спину на пивоварне. Ишь ты, какая умная выискалась! Выходит, и шагу ступить нельзя, все надо оглядывать ся, кто что скажет? А как прикажешь платить за дом? Может, сама за меня заплатишь?
— При чем тут плата? Плевать ты на нее хотела, — совсем рассвирепела Нора. — Тебе просто нравится с ними возиться!
— Нравится? — переспросила мать тихо, словно усомнившись, в своем ли Нора уме. — Да я старуха, меня ревматизм скрючил, а ты говоришь, мне это нравится! Ну знаешь! — закричала она вне себя. — Я хочу, чтобы у меня была крыша над головой, вот что!
— Брось ты со своей крышей! — презрительно сказала Нора. — Знаешь, мамочка, хватит врать. Тебе это нравится! Нравится! И этого маленького ублюдка ты любишь больше, чем нас с Молли.
— Да как ты смеешь? — снова закричала Кейт, встав со стула и гордо выпрямизшись, насколько ей позволяли больные суставы. — Как ты разговариваешь с матерью? Обзываешь бедного, беззащитного ребенка, да еще в моем доме! Ах ты, ревнивая дрянь! Да, да! Ты просто ревнуешь, — прошептала она с недоумением, будто только сейчас поняла, в чем дело. — Ну и ну! А ведь ты росла горя не зная.
Тем не менее Кейт была слегка обескуражена, разумеется, не из‑за ссоры — в семействе Маони постоянно орали друг на друга, словно от рождения были туги на ухо, и, чем неистовей шумели, тем больше, казалось, получали удовольствия, точь — в-точь как некоторые дирижеры при исполнении Вагнера. Кейт особенно расстраивалась из‑за того, что раскусила ее Нора, чей разум она всегда невысоко ставила. Будь это Молли, Кейт бы так не огорчалась: Молли, хоть и святоша, умом обижена не была и видела мать насквозь, со всеми ее уловками. Кейт и впрямь взяла Джимми из корыстных соображений, без него она лишилась бы крыши над головой, так что Нора зря приписывала ей какие‑то нежности, и все же Нора попала в точку. Материнство было единственным ремеслом, которое Кейт знала, и ей нравилось заниматься своим делом, как ее бедняге мужу нравилось в конце жизни мастерить маленькие столы и стулья, хотя они никому не были нужны; и пусть ревматизм у Кейт разыгрывался все сильней, и глаза стали не те, что прежде, она чувствовала — под старость ей с детьми легче, чем в молодые годы. Джим ми и зерно доставлял ей больше радости, чем собственные дочери. Под легким нажимом она призналась бы, что, когда растила своих детей, была слишком молода и чересчур задергана. А если нажать на нее покрепче, выяснилось бы, что даже на соседней большой улице ни один мальчишка не годится Джимми в подметки. «Ну и что особенного? — добавила бы она. — Как там не толкуйте, а порода сама за себя говорит».
Она, наверно, даже не поняла бы, чего от нее хотят, если бы ее начали уличать в том, что она — старая мечтательница и привязалась к Джимми из‑за романтической тайны, окружавшей его появление на свет, из-за переживаний, которых она не знала в своей прозаической, суровой юности. Зато теперь, когда у нее был Джимми, она, сидя по вечерам у огня со старухой соседкой, могла, словно школьница, болтать о том, чего у нее раньше и в мыслях не было.