— Откуда они у тебя, Фаррел?
— Он их стибрил.
— Нашел на помойке.
— Пусть он пройдется, — настаивал Кленси. — Ну, давай, Фаррел, пройдись.
— Это мои сапоги, — сказал Питер. — Просто они мне немного велики.
— Не стесняйся, Фаррел, скажи, чьи они!
Ухмылки стали шире.
— Это его отца сапоги, — сказал Кленси.
— И вовсе нет, — возразил Питер.
— Не нет, а да, он сам сказал Суэйну. Правда, Суэйн? Ведь он же сказал тебе, что сапоги отцовы?
Суэйн стал бочком отходить назад.
— Ну, да, — сказал он, — говорил.
— Слушайте, парни, — нетерпеливо сказал Кленси. — Давайте заставим его пройтись. Я предлагаю…
В этот миг Питер с криком прыгнул на Суэйна. Его кулак вдребезги разбил очки. Когда они катались по мокрой земле, Суэйн разодрал ему ногтями щеку. Питер увидел под собой белое от испуга лицо. В неис товстве он лупил по нему, пока оно не покрылось кровью и грязью.
— Господи, — с испугом воскликнул Кленси. — Поглядите‑ка! Очки! Оттащите его, ребята.
Мальчики принялись отдирать Питера от Суэйна, а он молотил их руками и ногами. Он неуклюже молотил их ногами в больших сапогах, из‑за которых и заварилась вся каша. Нос и губы Суэйна были разбиты в кровь, пришлось отвести его к водопроводному крану умыться. Диллон, единственный союзник Питера, кое‑как почистил ему одежду и поправил галстук и воротничок.
— Ты разбил ему очки, — сказал он. — Хороший скандал подымется, если старик Куини увидит его после перемены.
— Плевал я на Куини.
— А я нет, — с чувством сказал Диллон. — Он всех нас четвертует на глазах у матерей.
Они сидели, молитвенно сложив руки, а брат Куинлан читал им с кафедры духовные наставления. Суэйн не поднимал покрытого синяками и ссадинами лица. Без очков у него был какой‑то оголенный, увечный вид, словно он остался без бровей, или без носа, или без глаза. После драки они с Питером не обменялись и словом. Питер ни на секунду не забывал о своих сапогах. Он был готов провалиться от унижения сквозь землю. Мать думала только о том, что они уберегут его от дождя. Как ей понять, что он бы лучше ходил с мокрыми ногами. Над тобой не смеются, когда у тебя мокрые ноги.
Брат Куинлан говорил о контакте между людьми, о контакте мальчиков со своими ближними, об их контакте с богом. Мы общаемся друг с другом, сказал он, при помощи взглядов, жестов, слов. Но это лишь внешние формы общения. Они не передают и малой доли того, что происходит у нас в голове, и совсем ничего — что в душе. Внутри каждого человека, самого великого и самого незаметного, заключен целый мир. Как бы мы ни старались, мы не можем раскрыть этот внутренний мир, «эту жизнь, взращенную, — как сказал поэт[31], — в утробе мозга». Там у нас нет ни союзника, ни друга, там мы всегда одиноки. Во мраке и безмолвии этого внутреннего нетленного мира денно и нощно стоят лицом к лицу бессмертная душа и ее творец. Никто, кроме него, не может заглянуть нам в душу: ни учитель, ни мать, ни отец, ни наш лучший друг. Но бог видит все. Каждая, самая мимолетная, мысль, возникшая в этом недоступном для других мире, видна ему, словно она написана большими буквами на киноэкране. Вот почему мы должны следить не только за своими поступками, но и за своими мыслями. Надзор над глазом, надзор над ухом, но прежде всего — надзор…
Конец фразы повис в воздухе — брат Куинлан уставился на Суэйна.
— Послушай… мальчик, — стараясь, чтобы в голосе не прорвалось нетерпение, сказал он, — что ты там возишься с платком?
У Суэйна снова шла из носу кровь. Он ничего не ответил.
— Встань, мальчик, — приказал брат Куинлан, крупный мужчина с залысинами на висках, отчего его большой лоб казался еще выше. Он тоже носил очки — во время занятий они держались у него на кончике носа, — и сейчас он внимательно разглядывал Суэйна поверх очков.
— Подойди сюда, — сказал он, прищуриваясь: постепенно до его сознания дошло, что с лицом Суэйна что‑то неладно.
Суэйн подошел к нему с удрученным видом, все еще прикладывая к носу платок. Несколько секунд брат Куинлан изучал его изукрашенное синяками лицо. Затем повернулся к классу.
— Чья это работа? — не повышая голоса, спросил он. — Пусть встанет тот, кто это сделал.
Никто не шевельнулся. Все настороженно застыли. Неподвижные, ничего не выражающие лица склонились над партами. Они ждали. Питер оглянулся и увидел, что Диллон смотрит на него с надеждой. Прошло еще несколько мучительных секунд, послышалось шарканье, и Питер встал.
— Это я, сэр, — сказал он.