Когда утром, после короткого тревожного сна, Питер спустился к завтраку, оказалось, что внизу его нетерпеливо ждет отец. Против обыкновения он не ушел в лавку, и Питер услышал там голос матери — она разговаривала с ранней покупательницей: «Да, миссис Уилсон, для этого времени года погода стоит прекрасная». А завтрак приготовил отец — подал кукурузные хлопья, чай, поджаренный хлеб; на сковородке шипела ароматная грудинка. Он явно что‑то замышлял, и Питер насторожился, точно арестант при виде дружелюбной улыбки надзирателя.
— Что‑то у тебя сегодня энергии много? — заметил он, накладывая себе кукурузных хлопьев.
Отец ничего не ответил, продолжая колдовать у плиты с посудой и тряпками, а затем торжественно поставил перед сыном полную тарелку — яичницу с грудинкой и сосисками.
— Старик еще не разучился стряпать, — сказал он, присаживаясь у стола. Он смотрел, как сын ест: с городской торопливостью, словно не замечая вкуса.
— С чем — чем, а с аппетитом в Англии неважно, — сказал он и тут же без всякого перехода спросил:
— Ты слышал, что было ночью?
— Да, — коротко ответил Питер. — А ты?
— Самый конец. Но сегодня только об этом и говорят.
— А что именно?
— Что патруль вспомогательной полиции избил одного паренька. Его фамилия Фергюсон. Они заявили, что он член ИРА.
— А это правда?
— Откуда я знаю? Но говорят, что нет. Просто назначил своей девушке свидание на мосту и ни о чем другом не думал.
— Так почему же они на него набросились?
— Почему? Ты не хуже меня знаешь, что этим молодчикам, чтобы избить таких, как мы, особых причин не требуется.
— Но может быть, у него нашли листовки или взрывчатку? Ведь последнее время всяких беспорядков хватает.
Уже несколько месяцев, как ИРА возобновила свою деятельность в Северной Ирландии. Все та же старая история: взрывы в казармах и таможнях, нападение из засады на полицейские патрули. Обе стороны понесли потери, и полицейские силы были увеличены даже в таких сравнительно спокойных городках, как Мурхилл, который хотя и был в основном населен ка толиками, но находился так далеко от границы, что налетать на него не решались. Однажды, правда, на окраине загорелась лачуга, но выяснилось, что причиной пожара были ребячьи шалости.
— Какая, к черту, взрывчатка! Разве что, — тут отец сухо улыбнулся, — ты имел в виду девчонку. Просто эти изверги из вспомогательной полиции расхаживают по городу со своими пукалками и из кожи вон лезут — только бы доказать свою важность. А сами то и дело марают штаны от страха и от этого совсем сатанеют.
— Вот как!
Питер не стал говорить, что в чем‑то отец сам себе противоречит. Он понимал, в каком тот состоянии, и молча налил себе еще чашку чаю.
— И что ты думаешь теперь делать? — гневно спросил отец.
— О чем ты?
— Вчера ты долго объяснял про англичан и свободу. Вот тебе прекрасный пример этой твоей английской свободы. Уж как ее не похвалить! Так что же ты думаешь делать?
— А что, по — твоему, я должен делать? Схватить винтовку? — насмешливо спросил Питер.
— Неплохо бы, да только такие, как ты, от одного вида винтовки хлопаются в обморок.
Питер рассердился.
— Ты так думаешь? А может, мы досыта насмотрелись на винтовки, да только не в тех руках, в каких надо бы…
— Так чем же ты, черт побери, собираешься с ними драться? — презрительно спросил отец. — Авторучкой? Или пишущей машинкой? Самое подходящее оружие против автоматов.
— От них может быть куда больше толку, чем ты думаешь. Ганди доказал, насколько моральный протест сильнее. Но в Баликинларе этому не учат.
— Моральный протест! Да каким же моральным протестом можно пронять этих громил? Сила признает только большую силу.
Питер Дуглас встал и, прислонившись к плите, посмотрел на своего отца: темные мешки под налитыми кровью глазами, правая рука поднята, словно кулак вот — вот опустится на стол, подтверждая сказанное. Отлить бы его в бронзе как статую Патриота! А его собственная мягкость и несобранность, очки в роговой оправе, шарф, аккуратно заправленный в воротник спортивной рубашки, остроносые итальянские туфли — все это было протестом против старого бунтаря, который грозовой тучей нависал над его детством. Но теперь он его не боялся и чувствовал спокойную уверенность в своей правоте.