За нами гналась вторая лошадь и уже почти нас настигла. Впрочем, погоня эта была всего лишь игрой моего воображения, призрачной фантазией. Я хорошо это знал и все же не мог преодолеть дрожь, охватившую меня. До нас теперь ясно доносился смех Валези и Луизеты и разговор Ильдебранда с его Фанни. Потом я забыл и о второй карете, и о сидевшей рядом Кароле и снова стал вглядываться в таинственные тени под тускло светящими фонарями. Моника, такая добрая, такая предупредительная, поспешила сообщить мне, хотя я ее об этом и не просил, что тени под фонарями — это вовсе не зловещие кошки. Как всегда, Моника была права, ведь именно за это ее и ненавидели.
Она уже пришла в себя после падения лошади и снова, рыдая и всхлипывая, начала вспоминать мою Летицию. Глотая слезы, обильно струившиеся по ее щекам, она так жеманничала, что мне захотелось впрыснуть в ее дряблую шею хорошую дозу цикуты.
Ронши шумно зевнул, и у него при этом вздулись вены на висках. А когда Карола брезгливо поморщилась, мне вповь показалось, будто рядом со мной сидит воскресшая из мертвых Летиция.
Дождь не упимался, но мы уже почти приехали. Уже можно было различить фигуру Секундины Лопарт, привратницы, вышедшей нас встретить.
Наконец мы вылезли из карет и отпустили кучеров. Оказавшись рядом со мной, Валези и Луизета и Ильдебранд со своей Фанни постарались принять сокрушенный вид, насколько это было возможно при их молодости и жизнерадостности. Впрочем, Летицию они любили и уважали по — настоящему.
Жалкая вороная кляча медленно удалялась по улице, товарка ее шла следом. Наша верная Секундина Лопарт стояла с заплаканными глазами: видимо, еще находилась под впечатлением выноса тела и наше прибытие опять напомнило ей о покойнице. Секундина помогала Фите Хромой и Нарцисе Мус снаряжать Летицию в последний путь. Я ее вознаградил За это с щедростью, на какую только способен небогатый художник вроде меня. Секундина осталась довольна, осушила слезы и, успокоенная, вернулась на свое обычное место в подъезде.
А дождь продолжал лить все сильней и сильней. Мы промокли и дрожали от холода. У Ронши начинался озноб, его трясло, и Моника дала несколько медицинских советов, дружески похлопывая его по спине. Валези зевнул и снова обнял Луизету. И все молча, с поникшими головами начали подниматься ло лестнице.
Подниматься нам было высоко, и, пока мы шли, наши длинные тени скользили рядом, по едва освещенным стенам. Моника уже в новой роли врача — терапевта открывала шествие и часто останавливалась, чтобы проконсультировать следовавшего за ней Ронши. Валези и Луизета, Ильдебранд с его
Фанни шли за ними, а я замыкал шествие. Подъем был трудным — надо было добраться чуть ли не до чердака. У Ронши, самого толстого из нас, началась одышка. Остановились передохнуть. Валези раскашлялся и на сей раз не обнял Луизету. Ей это не понравилось, поэтому на следующий этаж она поднималась с обиженным видом.
Когда мы проходили мимо дверей толстой сеньоры де Фрамис, навстречу выскочил Самсон, обнюхал нас и залился Злобным лаем. Унять его выбежала Офелия, которая обратилась к псу, соблюдая все церемонии, будто говорила со старым, опытным дипломатом. Самсон унялся, и мы благословили в душе Офелию, все, кроме Моники, принявшейся авторитетным тоном высказываться о проблемах собачьего воспитания. Валези и Луизета успели помириться и преспокойно обнимались, будто и не думали подниматься выше. Добравшись до цели, мы были вынуждены их позвать: кричали мы громко, но совсем не раздраженно.
Дверь нам открыла Сапофрена. Она держала за руку Фамагусту — дочку Летиции и другого мужчины. Фамагуста была еще совсем маленькая, она бросилась мне на шею и стала громко оплакивать потерю матери; я отстранил ее довольно бесцеремонно. Я никогда не любил Фамагусту и теперь, слава богу, мне незачем было притворяться и изображать, будто я испытываю к этому ребенку нежные чувства — теперь, когда Летиции нет в живых. Девочка кинулась к Монике, одарив меня яростным оскалом, и мне тотчас вспомнился по ассоциации пес сеньоры де Фрамис.