— И боле ничего?
— Ничего.
Дон Франсиско возвратил письмо Паскуале, и та, тщательно сложив, упрятала его в конверт. Священник, подавив зевоту, равнодушно глянул на своих прихожан.
— Так что, значит, в город поедете? — спросил он, соблюдая приличие.
Габриэль и Паскуала уставились друг па друга, разинув рот. Точно им до той минуты и в голову не приходило, что придется как‑то отвечать на письмо. Будто смысл письма дошел до них лишь после вопроса священника. Поедут ли они в город? Как громом пораженные смотрели они друг на друга, не ведая, что и сказать.
— Сеньор священник, дровосек я, а в страду так нанимаюсь батрачить. Отродясь отсюда мы никуда пе уезжали…
— Кабы и вправду все так, как сын описывает, так надо бы ехать, — прервала мужа Паскуала. — Верно ведь, сеньор священник? Ребята выучатся читать — писать, ремеслу какому. Паскуаль‑то, старший, там всему и научился.
— Вот только все ль так просто в городе, как он пишет? — с сомнением проговорил Габриэль.
— Вот что надобно нам разузнать.
— Кто не удовольствуется долей своей, в том говорит гордыня, — наставительно заметил дон Франсиско.
— Доля‑то наша хуже собачьей, святой отец.
— Все в руках господа, сын мой.
— Все‑то все, а лучше, когда полегче.;
— Ну, как знаете, дело, в конце концов, ваше.
Дон Франсиско проводил Габриэля и Паскуалу до порога. Перейдя улочку, те молча поплелись к дому. Полуденный зной давил на плечи, и они шли медленно, низко опустив головы, и в который раз безмолвно задавали себе один и тот же вопрос: ехать иль не ехать. Ибо самое трудное было — принять решение, и в этом! хоть и не ведая, были они друг с другом согласны.
Паскуала пихнула дощатую дверь. Дети мал мала меньше, все пятеро, сидели на полу, ждали, когда придут отец с матерью и дадут им поесть. Вялые, безжизненные взгляды выражали только голод, сгорбившиеся фигурки в жалких лохмотьях словно олицетворяли собой извечную народную беду. Валентину — пять лет, Ремедьос — семь, Бернардо — восемь, Габриэле — одиннадцать и Руфо — пятнадцать. Дети, единственное, что у них было, обрели в их глазах некую новую ценность, обернулись живым воплощением безвозвратно минувшего времени. Все переменилось вокруг Габриэля и Паскуалы: четыре эти стены, крыша над головой и сами они стали другие. Что‑то сотворилось в их жизни, отчего все кругом стало иное. Они поняли вдруг, что никогда уж им не жить по — старому. Само смирение их перед судьбой, перед горькою долей враз поколебалось. Откуда‑то издалека их манила к себе новая жизнь, и они с замиранием сердца прислушивались к могучему и требовательному зову ее.
Габриэль и Паскуала еще ломали голову над тем, что делать, а уж в деревне знали побольше их. Слухи о письме, передаваясь из дома в дом, точно воздушный шар, распухали от подробностей. Толстые и крикливые бабы, тощие и пронырливые старые девы, одетые в траур вдовы, парни и девушки, дровосеки и батраки — все вдруг взялись прорицать, и каждый твердил свое. Одни доказывали, что Габриэлева природная лень возьмет верх над интересами семьи, и все‑де останется по — прежнему. Другие уверяли, что Паскуала все равно уйдет, возьмет с собою старших и уйдет — деревенские кумушки к такой возможности отнеслись особо неодобрительно. Кто‑то говорил обратное: мол, в город, как пить дать, поедет Габриэль, по такое предположение было отвергнуто напрочь. Словом, судили — рядили долго и наконец порешили: поедут Габриэль с Паскуалой в город всем семейством.
Габриэль как‑то показал письмо приятелям в кабачке, а Паскуала нет — нет да и обмолвится о нем в церкви либо в булочной, так что и муж и жена знали, что думают об их переезде обитатели Лас — Кольменаса. Прежде Габриэль с Паскуалой жили довольно замкнуто в своей уединенной хижине наверху. Теперь же в хижину к ним началось паломничество: каждый почитал своим долгом помочь ближнему единственно верным советом.