Итак, на этот раз, помимо прочих остроумных забав, городские власти решили устроить состязания хромых.
Мы все пришли в восторг, нисколько не сомневаясь, что мой кузен одержит победу и получит приз. Мы заранее предвкушали, как будем лакомиться петухом и праздновать победу Кико. Я не видел в этом ничего плохого и простодушно восторгался будущим триумфом кузена, в котором не сомневался ни на секунду. Я забыл о его хромоте и о том, что он бежит, нелепо подпрыгивая, и что смотреть на него без смеха невозможно. Победа его мне представлялась такой же, как победа любого спортсмена, первым прибежавшего к финишу под приветственные крики и бурные аплодисменты, среди которых на этот раз раздадутся и мои восторженные возгласы: «Слава победителю!» А потом я пойду рядом с Кико, держась за его рубаху или штанину, чтобы все видели и знали, что тот, кто завоевал приз, мой кузен.
Но недолго длилась наша радость. Надежда увидеть Кико победителем, а потом съесть петуха быстро рухнула, потому что у него в отличие от нас оказалось самолюбие и чувство собственного достоинства. Он не пожелал принять участие в состязаниях. Ни уговоры родителей, ни ругань братьев, ни угрозы теток, которые почему-то проявляли особый интерес — думаю, их прельщала возможность полакомиться петухом, — не могли заставить его согласиться. К своему стыду, должен признаться, я тоже умолял его и, кажется, даже плакал, уткнувшись ему в колени. Но Кико с раздражением оттолкнул меня. Тогда мне казалось странным, что дядя настаивает меньше всех. Ему как будто тоже не нравилась эта затея. Теперь, зная его характер, я понимаю, что так оно и было.
Кико отказался наотрез. Он был рассержен, обижен на нас. И как он был прав! Он один, а не мы, жестокосердные или простодушные, заставлявшие его выйти на посмешище в праздник святого Антония.
Состязание сорвалось, потому что в городе было только двое хромых: мой кузен и еще один юноша, живший неподалеку от нас. И удивительное дело! В отличие от Кико он очень обрадовался возможности участвовать в соревновании. Вот вам доказательство того, как непохожи характеры у людей, даже если они калеки. Как бы там ни было, но состяза ние между хромыми не состоялось. Мы рассердились на Кико и весь день почти не разговаривали с ним.
Только один человек внушал Кико уваясение. Это был его отец. Я уже говорил, что кузен в припадке ярости выкрикивал угрозы, от которых бросало в дрожь. Тогда вмешивался отец. Только он способен был обуздать ярость Кико. Кико очень уважал отца, а может быть, боялся его тяжелой руки.
Я не мог видеть, как Кико наказывают палкой или ремнем. Все мы, даже моя тетя, жалели его. Обычно после наказания Кико исчезал. Он уходил в поле, или прятался среди осоки, или же сидел у скирды на гумне. Он не плакал. Лицо его было искажено гневом, он остервенело курил трубку, сильно и часто затягиваясь, и вполголоса изрыгал страшные ругательства.
Часто, потихоньку от тети и дяди, я шел искать своего кузена, опасаясь, как бы он не совершил какого-нибудь безрассудства и не убил себя, осуществив свою вечную угрозу. И радовался, когда видел его живым и невредимым. В такие минуты я особенно ясно сознавал, как люблю его. Я потихоньку приближался к нему, разумеется, очень осторожно, боясь вызвать у него раздражение. Он встречал меня молча, и когда я садился рядом, даже не смотрел в мою сторону, продолжая яростно курить.
Если его наказывал отец или же не было табака, Кико, как я говорил, грозил удавиться. Я часто слышал от него эту угрозу вперемежку со страшной бранью. Никакие увещевания моей тетушки не могли его сдержать. Конечно, эта постоянная угроза, которую он повторял в минуты гнева, огорчала и печалила ее, но она делала вид, будто не придает этому значения, и спокойно отвечала, словно не принимая всерьез его слов:
— Да, да, сынок, на ветке тимьяна.
И столько раз, сколько он произносил эту угрозу — а я ее слышал, повторяю, очень часто, — столько раз моя тетушка отвечала ему так, и всегда спокойно, разве что с затаенной грустью. Кико еще больше злился оттого, что его слов не принимают всерьез, и снова и снова повторял свою угрозу.
Когда моей тетушке говорили про ее слабоумного сына, она всегда отвечала, что он — ее крест.
— Каждый несет свой крест, почему же я должна быть исключением? Мне бог дал этот, значит, такова его воля.
Так говорила тетя, которая была очень набожной и принимала горе с покорностью верующего человека. И все же судьба сына постоянно тревожила и печалила ее.
Помню, тетушка не раз в беседе с моей матерью — особенно в последнее время, когда стала болеть, — говорила, что ее постоянно мучает мысль о сыне и она молит бога, чтобы он взял его раньше, чем ее. Я это не раз слышал. Однако бог не внял ее мольбам.
Тетушка умерла, а дядя, следуя последней воле покойницы, женился на одной из ее сестер, тоже вдове с двумя ребятишками.
Так тетка стала Кико мачехой, а кузены — братишками. В это время мы уже жили в другом городе. Я кончил учиться и через какое-то время потерял их из виду. После смерти тетушки, занятый собственными делами, я перестал думать о ферме и почти совсем забыл о своем кузене. По правде говоря, я вспомнил о нем только в тот день, когда мне сообщили о том, что с ним произошло. Весть была печальной. Едва я услышал об этом, в моей памяти сразу же всплыло все, что было связано с Кико. Кико наконец исполнил свою угрозу.
В тот день он встал очень рано и направился к роще на склоне Монтсиа. Роща находилась на самой окраине городка, далеко от фермы.
Он захватил с собой подпругу, которая висела на телеге. Никто не обратил на это внимание, а может быть, просто не придал этому никакого значения. Совершенно очевидно, что решение было им принято заранее, поэтому действовал он спокойно. С подпругой на плече Кико вышел из дому, чтобы никогда не вернуться. Все остальное происходило, по — видимому, так.
Придя в рощу, он выбрал дерево, которое, по его мнению, больше всего подходило для того, что он задумал, и с трудом вскарабкался на него — мешала хромая нога. Привязав один конец подпруги к ветке над головой, он — я не сомневаюсь — уселся на нижнюю ветку и выкурил свою последнюю трубку. Во всяком случае, это можно заключить по позе, в которой его нашли.
Выкурив трубку, он обмотал вокруг шеи другой конец подпруги и затянул петлю с помощью пряжки. Затем, не выпуская трубки изо рта, ринулся в пустоту. Подпруга, сделанная из прочной кожи, да еще обмотанная в два или три раза, сжала его челюсти, поэтому рот Кико не в пример прочим удавленникам остался закрытым.
Его обнаружил крестьянин, владелец соседнего поля, и побежал сообщить о случившемся его родным. Печальная новость достигла и городка, ибо, как я уже сказал, это произошло на самой его окраине.
Уже смеркалось, когда явились стражники вместе с судьей и судебным исполнителем. Они увидели удавленника, болтавшегося на ремне, и содрогнулись от ужаса. До сих пор никому из них не приходилось видеть ничего подобного. Мне рассказали потом, что каждого, кто смотрел на Кико, сначала охватывал ужас, но стоило всмотреться повнимательней, и люди с трудом удерживались от смеха.
Я представляю себе Кико в нелепой позе висящим на дереве: громоздкий, с уродливой короткой ногой, голова отведена вбок, горло, словно ошейник, сдавила подпруга, в зубах зажата трубка, словно он продолжал курить, отчего его губы как-то зловеще кривились. Воистину жуткое зрелище.
Бедный Кико! Он очень любил меня. Да и я тоже его любил, хотя не раз вместе с другими детьми причинял ему боль какой-нибудь жестокой шуткой: бросал в него комья грязи или распевал обидные песенки про хромых, впрочем стараясь держаться подальше. Я был еще слишком мал и не понимал, что заставляю его страдать. Но я любил его и часто после того, как отец его наказывал, искал, чтобы спросить, не больно ли ему, и, как мог, старался утешить.
Он очень злился на нас за наши шутки. Они жестоко ранили его, и, может быть, именно поэтому мы издевались над ним — таковы уж дети, а иногда и взрослые, что гораздо хуже. В такие минуты он, казалось, готов был на все, он угрожал и страшно брайился, но никогда не тронул никого из нас и не осуществил ни одной из своих угроз. И только в тот день, когда гнев его достиг предела — как я жалею, что не был тогда рядом с ним и не утешил его, как в детстве! — Кико обратил свой гнев против самого себя.