Потом Флавия встала и направилась в вагон — ресторан. Даниэль решил не есть в дороге, поскольку успевал домой как раз к обеду. И тут же представил его себе: дымящийся супник поставлен на середину стола, как в домах мастеровых. Он даже покраснел от стыда при мысли, что подумала бы Флавия, если б узнала, как опошлена его жизнь.
Едва только Флавия ушла, пассажир в сюртуке опять проснулся. Он оказался на редкость общительным человеком.
— Я не хожу в вагон — ресторан, — признался он. — Предпочитаю еду, приготовленную дома. Она куда вкуснее. Что может быть лучше домашнего обеда!
Незнакомец ласково обеими руками погладил свой пакет и продолжал:
— Я лично терпеть не могу пошляков. Если говорить конкретно, я имею в виду людей, которые недовольны своей жизнью, этих бедняг, этих жалких созданий…
Даниэль насторожился. Уж не собирается ли этот толстяк наговорить ему дерзостей? Что хотел он этим сказать? Возможно, притворившись спящим, он подслушал его разговор с Флавией? Однако, заметив благодушное выражение лица и мягкий, участливый взгляд своего странного попутчика, Даниэль не стал перебивать его.
— …Этих жалких созданий, которые, не умея жить и ценить жизнь, поворачиваются к ней спиной. Они, подобно Танталу, тоскуют о недосягаемом благе, и это потому, что они — наивные горемыки! — не понимают одного: нет большего блага, чем то, что находится рядом с нами. За пределами нашего бытия нет ничего, кроме пустоты, мрака и отчаяния.
Немного помолчав, он улыбнулся и продолжал:
— Критический ум разрушает все, к чему прикасается. Потому, что такой ум немилосерден и жесток. Критика, которую мы находим в книгах, — штука занятная, но в жизни… Если мы критикуем собственную жизнь, то тем самым уподобляемся обнаженным, оказавшимся в пустыне. И наоборот, если мы умеем ценить самые обычные повседневные мелочи, если в нужную минуту у нас достает мужества увидеть поэзию в традициях нашего дома, в корзине с чистым бельем, ожидающим, когда его выгладят…
Тут Даниэль не выдержал и перебил собеседника:
— Ну вас хватает смелости называть это поэзией?
— Конечно! — ответил тот с улыбкой человека, разговаривающего с ребенком. — Такая поэзия самая значительная, самая доступная, потому что она наша, собственная. Мебель в нашем доме, дымящийся супник посреди стола…
Он опять помолчал, а потом вдруг спросил:
— Неужели вы не чувствуете себя счастливым, когда заводите часы в вашей столовой?
Даниэль тупо уставился на него. Он вспомнил, что в столовой его дома действительно висят старые часы, которые давно уже никто не заводит. Он даже не знал, пригодны они еще или нет.
— Часы — это все равно что сердце в твоем доме, — заключил любезный пассажир и, слегка наклонив голову, вышел в коридор.
Когда Флавия вернулась в купе, она заметила, что Даниэль мрачен и чем-то расстроен.
— Что с вами?
— Ничего. Этот тип испортил мне настроение.
— Какой тип?
— Тот, что сидел здесь. Он только что вышел.
— Я никого не видела, — удивилась Флавия. — Мне казалось, мы едем одни.
Так или иначе, им уже не удавалось настроить беседу на прежний задушевный тон. Быть может, именно поэтому Даниэль решил проехать мимо своего города, с тем чтобы попытаться вернуть чудесные мгновения.
Когда поезд подошел к станции, у него отчаянно заколотилось сердце. Так бывало с ним лишь в детстве, когда он сбегал с уроков в парк, чтобы половить там бабочек.
Поезд резко затормозил, как следует тряхнув пассажиров и их багаяг. Бирка на чемодане низенького сеньора выпала из рамки на пол. Даниэль нагнулся, чтобы поднять ее. Но как раз в этот момент в купе вошел ее владелец, и Даниэлю, чтобы скрыть свое любопытство, ничего другого не оставалось, как сунуть в карман белый кусочек картона, надпись на котором он не успел прочитать.
Паровоз уже набирал пары, готовясь двинуться дальше, когда странный пассажир неожиданно схватил Даниэля с такой силой, какую трудно было предположить в его коротких руках, выволок в коридор и буквально вышвырнул из вагона на платформу. Еще секунда, и из окна вылетел чемодан. Описав в воздухе дугу, он шлепнулся рядом со своим хозяином. Даниэль, который чудом не сломал себе ногу при падении, разразился сердитой бранью, увы, потонувшей в оглушительном реве паровозного гудка.
На скатерти, расшитой памятными датами — ведь это был сочельник, — торжественно дымился супник, все члены семьи болтали без умолку, и все то же, что Даниэль слышал на протяжении пятнадцати лет. Он внимательно смотрел на своих детей, медленно переводя взгляд с одного на другого.
— Что с тобой? — спросил один из них. — Почему ты на нас так смотришь? Ты не заболел?
— Нет, нет. Я просто заметил, что вы все похожи на меня.
— Я это всегда говорила, — подтвердила жена.
И ведь правда, она всегда это говорила, но он никогда не верил. На Даниэля внезапно нахлынул неудержимый прилив нежности к этим юным созданиям, в которых так явственно угадывались его черты.
После ужина дети окружили его, щедро выказывая небывалые до того пылкие чувства. А может, они всегда были такими, но он заметил это только сейчас? Б одном из уголков гостиной сверкал зажженными свечами самодельный «Вифлеем».
— Вы что, сами его сделали?
— Реку смастерил я.
— А я — этот луг.
— Тебе нравится пещера?
— А мама сделала горы.
Даниэль взглянул на жену. Она не была красивой, не была стройной, не была обворожительной, но зато умела делать горы!
— Ой, свечи погасли! — закричал вдруг один из малышей. — Папа, дай спички.
И он сунул руку в карман Даниэля. Вместе со спичками малыш извлек оттуда и бирку загадочного незнакомца.
— Что здесь написано, папа?
Даниэль прочел бирку. На ней было два слова: «Чарльз Диккенс».
Даниэль не смутился. И даже не удивился. Тем не менее он направился в столовую, подошел к старым часам и принялся их заводить.
— Часы, — сказал он, — это все равно что сердце в твоем доме.
Гойтисоло Гай, Луис
ЦВЕТНИК (Перевод с испанского Э. Чашиной)
Он направился было к повороту, за которым они исчезли. Грузовик, полный толстых досок, гудел за его спиной, но Доминго, казалось, не слышал ни сигнала, ни крика водителя: «Берегись, дед!» — который взял влево, чтобы не Задеть его. Испачканные известкой рабочие, подпрыгивая в кузове на досках, помахали оставшемуся позади старику^ Доминго остановился, борясь с ветром, рвавшим на нем одежду. Потом вернулся обратно и, наморщив лоб, будто силясь вспомнить что-то, перешел придорожную канаву и сел на краю среди деревьев. Он смотрел на это место, на следы шин, на пятно, похожее на мазок кистью. Грузовик, уменьшаясь, катил по дороге среди платанов. Их голые стволы, почти без побегов на северной стороне, четко вырисовывались на фоне неба.
Было ясное и холодное утро ранней весны. Лес, мокрая Земля, зеленые поля, громадный серый город, растянувший — ея до моря, — все блестело на солнце, омытое ночным дождем. Ветер гнал по небу клочковатые облака, и казалось, что первые стрижи охотятся за ними, поднимаясь и в упоении падая вниз. Сначала Доминго шел по залитому солнцем тротуару, потом по дороге, засунув руки в карманы и спрятав подбородок в складки шарфа, шел навстречу резкому ледяному ветру. На некотором расстоянии от него, почти вплотную к платанам, с трудом двигалась Амелия, незаметная на фоне толстых, окрашенных в белое стволов.