— Ну вот, пора и в путь. Тут больше делать нечего, — сказал Габриэль, и казалось, он говорит не свои слова, а читает письмо.
Муж взвалил на плечо тюк с одеждой, жена ухватила мешок с посудой, и они зашагали сбегающей в долину тропой.
Дети были уже далеко, и Габриэль с Паскуалой прибавили шагу.
Вдали пел удод. С вершины прохладой подувал ветерок, он нес запахи лаванды и мяты. Заросли дрока и вереска то и дело вздрагивали от его порывов. Вниз по косогору сбегали сосны, а еще ниже тянулись тополя. Тропа змеилась средь камней и кустарников, потом пропадала под зелеными кронами сосен и, вынырнув, опять исчезала меж двумя рядами тополей. Добегала до деревни, попетляв там, появлялась уже на другом конце ее, ровной лентой пересекала долину и терялась из глаз где-то совсем далеко…
У околицы, повинуясь невнятному, но властному зову, собрались обитатели Лас — Кольменаса. Взгляды были прикованы к сбегавшей со склона тропе.
Они пришли проститься с Габриэлем и Паскуалой, посмотреть, как те будут уходить. Пришли, чтоб последний раз заглянуть в их лица, узнать, остались ли они теми же Габриэлем и Паскуалой, что прежде. Они должны были удостовериться, что происходит действительно что-то для них Очень важное, что и в их жизни может случиться перемена. Вот они и пришли сюда — кто мог в такой день усидеть дома?
Каждый, в меру своего воображения, представлял себя на месте дровосека и его жены, в их шкуре. Каждый во все — услышанне хотел поведать, что он думает об этом, хотя никто никого ни о чем и не спрашивал. Совершавшееся событие кровно касалось всех.
— Город-то отсюда далече. Им бы дойти до Лос — Роблеса, там на поезд.
— Как же они на поезд-то сядут без гроша в кармане?
— Так ведь город-то больно далече.
— Оно, конечно, не близко, только на поезд им нипочем не сесть.
Когда наверху среди камней и зарослей кустарника показались Руфо, Габриэла, Ремедьос, Бернардо и Валентин, волнение в толпе усилилось, голоса стали громче. Фигурки детей снова скрылись в густом сосняке, а Габриэль с Паскуалой все еще не появлялись. Прошло несколько секунд — не секунд, а лет. Наконец все увидали Габриэля с Паскуалой — те вышли из хижины и заспешили вниз по тропе. Толпа в ожидании притихла. Нервы напряглись. Уста были сомкнуты, глаза не отрываясь следили за семейством дровосека.
Мать с отцом догнали ребят внизу, где кончались тополя. Односельчане расступились, освобождая проход. Габриэль, Паскуала, их дети шли, ни на кого не глядя, точно никого не узнавали.
— Счастливого пути, — произнес кто-то.
Паскуала улыбнулась, заулыбался и Габриэль. Провожающие наперебой закричали: «Счастливого пути, счастливого пути!» Габриэль правой рукой держал перекинутый через плечо узел, а левой оглаживал в кармане голубой помятый конверт. Он шел и улыбался. И Паскуала улыбалась. Улыбались они по — новому, загадочно. Никто никогда не видел, чтобы они так улыбались. Они переменились, это ясно. Но что же произошло с ними? Что в них переменилось?
Пропустив дровесека с семьей, толпа вновь сомкнулась. Тесная, плотная масса людей заколебалась и двинулась вслед за уходящими. Топот множества ног отзывался в ушах, как дробный бой барабана, но ни Габриэль, ни Паскуала уже ничего не слышали.
Миновав долину, они подошли к подножию соседнего холма. Провожающие остановились, а дровосек со своими, не оглядываясь, стали подниматься вверх по косогору. Скоро силуэты их обрисовались на гребне, затем исчезли, а люди все стояли и смотрели им в спинусловно ожидая, не произойдет ли еще что.
Сомнение, растерянность понемногу сменились неудержимым желанием уйти, уйти за Габриэлем в неведомый город.
Больше ожидать было нечего. Все разом зашептали, заговорили, заспорили. Жужжащий пчелиный рой медленно повернул, покатился к деревне и вскорости распался. Долина опустела. Над долом, над зарослями ивняка, над высокими свечками тополей, точно дальний колокольчик, названивал, выпевал свое удод.
Кандель, Франсиско
ПРИХОДСКАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ (Перевод с испанского А. Старосина)
Сеньора приходского викария зовут Хорхе Льоверас Эсприу. Самые близкие ему люди называют его мосен[7] Льоверас, мосен Хорхе, а то мосен Хорди — кто как. Но остальные прихожане, а их великое множество, зовут его, разумеется между собой, «молодой попик». Сеньора же ректора — «старый поп». Таков их способ — неопределенный и двусмысленный, но, в общем, не хуже любого другого — отличать людей друг от друга. За глаза его зовут «молодой попик», а когда обращаются к нему, говорят: «Послушайте, падре». Так удобнее и проще, а с этими именами того и гляди попадешь впросак. Многие вообще говорят только: «…тайте, падре». Это быстрей, экономней. А те, которые все-таки хотят называть его по имени, путают обращение «мосен» с другим, более пышным и величественным, и говорят: «Сан — Хорхе». Звучит это хорошо, и, по нашему скромному мнению, сеньор викарий заслуживает такого обращения. Другие говорят «сеньор Сан — Хорхе». Может быть, и смешно, но произносится это с любовью и уважением. Однако вернемся к нашему рассказу.
В канцелярии молодого священника работает юноша, паренек, который помогает ему вести дела канцелярии, сложные дела приходской канцелярии. Выдает брачные свидетельства, регистрирует крестины, похороны, оформляет метрики, пишет письма… Словом, что-то вроде секретаря. Этот паренек тоже молодой, как и священник, и даже немного помоложе его и очки носит, как тот. Поэтому их иногда путают, а то принимают за братьев.
Это смешит обоих — и священника, и этого, так сказать, секретаря, а впрочем, и нравится обоим, особенно этому, так сказать, секретарю.
— А брат ваш здесь? — спрашивали каждого из них не меньше тысячи раз, если поблизости не было другого.
— Его преподобие мне не брат.
Или:
— Этот молодой человек вовсе не брат мне.
Задавший вопрос немного смущается.
— Не брат? А ведь так похожи… Даже очки у обоих.
Насчет очков еще никто не забыл упомянуть.
Впрочем, иногда священник и его, так сказать, секретарь не возражают против того, что их принимают за братьев. А молчание — знак согласия. Тогда тот, кто спрашивал, решает, что они братья. Самое печальное или самое смешное бывает, когда убежденный в этом встречается с тем, кому сказали, что они вовсе не братья.
С сеньором ректором, который был здесь до нынешнего ректора — лет восемь тому назад, — происходило что-то подобное, тоже что-то в этом роде. И с ним была путаница, только похуже.
Когда стучали в дверь и выходила отворять ключница, пышная, краснощекая и рослая матрона, ее робко спрашивали:
— Ваш муж дома?
Как-то раз сеньор ректор услыхал это. А был он толстый, даже тучный, и вспыльчивый. Недолго думая, сеньор ректор набросился на пришельца, вернее, на пришелицу, тщедушную, в трауре, и, толкнув ее три — четыре раза, да еще пихнув своим феноменальным брюхом, выставил за дверь.
С нынешним ректором этого не случается. Он живет с двумя сестрами. И прихожане обычно спрашивают:
— Ваш брат дома?
И все же некоторые осведомлялись у сеньора ректора, не отец ли он молодого священника. Это дало сеньору ректору повод остроумно пошутить над темнотой и невежеством своих прихожан.
У прежнего ректора викарий тоже был молодой — тот самый, что теперь; правда, до него были другие — один из них молодой и худой, как и все викарии. Тогда не говорили «молодой попик» и «старый поп», но «толстый поп» и «худой поп». Странный способ различать людей! Что это? Проницательность? Наблюдательность? Во всяком случае, дипломатии здесь явно не хватает. (Некоторые, правда, звали священника «тонкий поп». Хе — хе!)