Я сижу, что называется, как пришибленная, совсем потерянная, все эти люди, мои сослуживцы, внушают мне робость, все такие нарядные, такие шикарные и любезные, так подлизываются к шефу, все от него в восторге, сразу видно, любят его, уважают, наперебой стараются угодить, а я чувствую себя глупенькой, мне нечего сказать, нет у меня в запасе ничего забавного или эффектного, со мной не случалось ничего из ряда вон выходящего, ой, вот был бы у меня свекор, как у Росенды, пускай он и старый, и все такое, и в полном отпаде, все — таки можно было бы рассказывать громко, все разинули бы рты; или если бы я разбиралась в цеппелинах, как Николас, такое впечатление, что он, по сути, какой‑то весь несчастный, а уж что говорить про тесты, я прошла через это, и мне не задавали таких вопросов, как Тимотео, у нас тесты проводила одна психологична, она вздыхала то и дело, у нее сын болел, она ответы не так записывала, бедняжка, хотелось бы мне, чтобы все у нее уладилось, конечно же, болезнь была пустяковая, и не могу я вспомнить ничего про войну в отличие от всех присутствующих, они всегда повествуют про победы, и про своевременно принятые меры, и про подвиги с большой буквы, расска- зывать‑то легко, ну уж ладно, раз они говорят, наверное, все правда; и я ничегошеньки не смыслю в литературных премиях в отличие от дона Рикардо, он такой весь серьезный, и я не спиритка и не хочу ею быть, и я не выступаю в роли вдовы, публично демонстрирующей свой траур, как донья Касильда, мне хотелось бы помочь ей, отвлечь ее, постараться, чтобы ей снова стало легко и спокойно, она, конечно, много плачет, когда вечером остается одна, бедняжка, но, может, у нее есть дети, тогда легче, потому что деньги‑то у нее есть, а как говорится, когда краюха хлеба есть, утраты легче перенесть… и я нисколько не верю газетным статьям, а вот донья Конча верит, да еще как, по — моему, она никогда не видела на близком расстоянии ни одной картофелины, и нет у меня домашних птичек — собачек, а у доньи Луисы вроде бы есть, и у меня впечатление, что ей уже поднадоело за ними ухаживать, с ними столько хлопот, и можно подцепить болезни, донья Луиса здесь самая симпатичная, она единственная, кто говорит мне «пожалуйста», когда просит о чем‑то, и она говорит по — доброму, улыбается, а когда благодарит, смотрит в глаза, мне хотелось бы сидеть с ней у нее в кабинете, она его разукрасила большими бумажными цветами, безделушками — сувенирами, фотографиями Роберта Редфорда[153], какая жалость, что она одинока, мне бы хотелось, чтобы она вышла замуж, еще ведь не поздно, нашла бы славного человека, уж она‑то заслуживает, и я даже была бы не прочь ходить к ней в гости время от времени, она и дом свой, наверное, сумела сделать таким приветливым, и надежным, и душистым, как она сама, и излучающим нежность, так же как ее голос, выражение лица, ее наряды, такие привычные, ее манера напевать что‑то радостно и звонко, ее привычка говорить сама с собой и не обращать внимания на шуточки, что ей достаются, уж кому достаются, так это ей, и в большом количестве, а сейчас я настолько не в себе, так растерянна, не знаю даже, как поблагодарить дона Карлоса за надпись на книге, он написал мне так по — доброму, а ведь совсем меня не знает, наоборот, должен был бы недолюбливать, я ведь на конкурсных испытаниях обошла его протеже, и потом, боюсь, эта книга нужна мне меньше всего на свете, ни уму, ни сердцу, у меня ощущение, что он надергал и оттуда, и отсюда, не книжка, а лоскутное одеяло, но так уж принято в определенных кругах, в конечном счете, я здесь — последний нуль или первая снизу, после привратника, может, поэтому‑то все со мной так ласковы и любезны, терпят меня, потому что на работе в упор меня не видят, ну и хорошо, я всего только девушка из архива, та самая Лурдитас, только и всего, они знают, что я для них никто, и верно: «Девочка, принеси то, принеси другое!», «Быстро!», «Крошка, мы уже два месяца просим эту документацию» — и давай, и давай, и давай! И все дело в том, что я молода, по сравнению с ними совсем молоденькая, и мне нет дела до их военного прошлого, до их заслуг, до их интриг, до их взаимного подси- живанья, я своего скромного места добилась собственными силами, мне пришлось пройти через кучу головоломных испытаний, а шалопая, которому протежировал наш великий шеф, они вынуждены были выставить с музыкой, потому что у него не было ни малейшего представления о том, что это за работа, так что… а ведь при всем том он неплохой был парень, просто из числа тех, кто пытается использовать ходы и приемы прежних времен, а со всем этим надо покончить раз и навсегда, и с этим будет покончено, это станет нашим делом, нашим крестовым походом, но мы покончим с этим, какого бы труда нам это ни стоило… без конца задают дурацкие вопросы, просто чтобы выказать любезность, что ж, я им благодарна, правда, они стараются бескорыстно, мне хотелось бы ответить тем же, вот бы разразиться длинной речью про цеппелины в поддержку Николасу или про родовитых свекров, которые отдают богу душу в окружении всех своих родичей и торжественно дают наставления, они бы, конечно, слезу пустили: эти патриции допотопные готовы хныкать, наверное, над любой душещипательной ерундй — стикой, особенно с приправой во вкусе фотороманов, и я бы могла без труда выдать им проповедь насчет картошки или, скажем, редиски, но куда там, как мне выдать им нечто в этом роде, они бы и слушать не стали, не рассказывать же им, что по вечерам хожу на курсы английского вместе с такими же ребятами и девчонками, как я, и уже могу объясниться довольно сносно, и что все мы там — народ очень жизнерадостный, верим в труд, мечтаем о добрых и полноценных днях, хотя потом, может, нас быстренько окатят холодной водой, и все равно нужно верить и идти вперед, и разве было бы им интересно узнать, они ведь такие важные, что я люблю ходить в кино нашего квартала вместе с Рамонином, дома его зовут Мончо, в наше кино пускают в любое время, там тепло, и я сижу с ним, и мы с ним любим удирать куда‑нибудь за город, недалеко, осматривать разные места: Эскориал, Аранхуэс, Алькала, едем на его малолитражечке, она подержанная, перекрашенная, и в ней тоже тепло, и я сижу с ним, и сегодня, как только кончится эта тягомотина, мы встретимся, перекусим где‑нибудь, здесь, в Мадриде, нелегко отыскать тихое уютное местечко, где можно поговорить, и мы поболтаем о том, что будет, когда он выучится и получит место в жизни — не особо блестящее, но все‑таки свое местечко в жизни, он добивается его собственными силами, и мы уже копим на квартирку, мы ни у кого не попросим взаймы, даже у банка, долой общество, состоящее из должников и матерых процентщиков, надо доказать всем этим господам, что не стоит им пыжиться и нечего притворяться, их намерения все равно так и просвечивают, видны за милю, а нам все это ни к чему, мы хотим жить, хотим только одного — жить, погружаться в волны каждодневной радости, творить себе по мерке место под солнцем и перешагивать из одного дня в другой, каждое мгновенье сознавая, что приносим пользу и даже, может, верны себе самим, все так ясно и так просто, так ново всегда, и мы не хотим больше видеть пелену подозрительности, вечно застилающую взгляд всем этим протухшим солиднячкам, неспособным примириться с нашими вкусами, нашей музыкой, нашей одеждой, нашей непринужденностью, все они слишком уж тяжелы на подъем, у них одно занятие — вспоминать, вспоминать, они созданы, чтобы быть репетиторами, врожденное призвание, потому и сижу здесь, набрав воды в рот, помалкивай, Лурдитас, пока тебя не спрашивают, и потом, с какой стати гово — ритъ, если твои слова придутся по вкусу лишь половине присутствующих, а вторая половина сочтет своим долгом насупиться и разворчаться, а то и раскричаться, даже начать скандал с целью призвать тебя к порядку, но и те и другие единодушно набросятся на меня, если я скажу то что уже пробовала сказать, — что на самом деле и по правде не нужно для жизни столько денег, сколько им хочется, что есть много людей, которые живут на de? ib- ги, куда меньшие, да, но ведь так уж повелось, мне даже не должны приходить в голову подобные глупости, мои сослуживцы распсихуются при одной мысли, что у кого- то могут быть такие мысли, ну и пусть, все равно, они не правы, им свет застит это тяготение к лишнему, пустячному, к тому, чтобы закабалить своего же товарища, тем хуже для них, не нужны мне все эти драгоценности, меха, сапоги, все эти бесконечные охи — ахи, парикмахеры, и модельеры, и косметологи навалом, хотя, может, это все и самохвальство с моей стороны, все равно, не нужны мне эти путешествия в неограниченном количестве, я только одного хочу — жить, и я уже вооружилась, оружие — лучше не бывает, не подведет, нечто, чего не может быть у тех, кто пережил то, что они, прошел через все эти злоключения, позволяющие им оправдывать свою зловредность и тупость, да, вот оно, у меня в руках, цельное и жизнестойкое, лучшее из всего, чем можно обладать, — это моя надежда — надежда, как хорошо идти, когда она при тебе… и пускай себе вопят на здоровье: «Девочка, давай шевелись! А ну‑ка, ту папку, быстрее!», и пускай они со мной не считаются, а что,
* * *