Наелись мы, как архиереи, и напились до невозможности — лучшего вина старого урожая. Сорока таскал нам его большой глиняной миской из той бочки, что для господ. Так вот, этих мисок мы опорожнили с полдюжины, не меньше, и даже не заметили как — не только потому, что еды было сколько влезет, но и вино‑то было особенное: такое густое и в то же время мягкое, как оливковое масло. Рядом с ним молодые вина — это просто жиденькая бурда: пьешь их пьешь, как лимонад, и напиться не можешь… Потом снова налегли на водку, но уже другую — пережженную с коричневым сахаром… Как же было хорошо, господи боже мой, в тепле этого сытого погреба, и лень было даже думать, что еще чуть — чуть — и все это кончится и нужно будет выходить, чтобы на тебя сразу обрушились и дождь, и ветер, и все остальное, чем полон этот трепаный мир!..
Пока я об этом размышлял, все прочие пели, плясали и ходили на голове. И каких только глупостей они не выдумывали! Окурок повесил себе на шею несколько связок чеснока, навроде бус, и стал изображать этих вертихвосток из кафешантана, тряся своим передником ну как последняя шлюха, извините за выражение. Потом парни сделали с ним по нескольку кругов в обнимку, и всякий раз, как Клешня перехватывал пару у Сороки, он делал это так грубо, будто вызывал того на драку. У меня не было охоты с ними резвиться, даже смотреть было противно, как выкамаривают этаким манером мужик с мужиком. Окурок, однако же, и надо мной начал издеваться, обзывал невинным младенцем, а потом вытащил из огня головешку и попытался поджарить меня в том самом месте, откуда ноги растут. И я все терпел до тех самых пор, когда он вдруг возьми да и скажи:
— Посмотрите‑ка, что у него там, у этого остолопа, — ну пи дать пи взять как у осла нашего соседа Серральей- раса! Не знаю, как Балаболка это терпит…
И вот тут‑то я перестал соображать и вцепился в него с такой злостью, что едва не свалил в огонь, даже не чувствуя при этом, как молотили меня двое других, чтобы я его выпустил. А Окурок верещал, как недорезанный поросепок, только непонятно было, что это за вопли такие — не то жалобные, не то радостные, а похоже‑то было сразу и на плач, и на хохот. И это меня еще больше распалило, и метелил я его как мог, а я не из тех, что когда дерутся, то только для виду… Наконец они меня оттащили, но как я был еще очень злой и хотел бить его дальше, то Сорока выплеснул на меня целую миску вина, чтобы утихомирить, и было утихомирил. Но тут Клешня решил драться со мной, да и у меня на него зуб имелся. А когда мы сцепились, Сорока пошел орать всякие ругательства и замахиваться на меня оглоблей; Окурок тем временем визжал так, что уши резало; а мы, размякнув от выпивки, уже и драться не могли и стали швырять друг в друга всем, что ни попадало под руку; тарелки, кастрюли с едой, стаканы… Я, когда уж нечем было бросить — а тут еще Клешня сбил меня с ног табуреткой, — взял и метнул в него лампой, да так неудачно, что она полетела и разбилась о стену и подожгла несколько связок соломы и хвороста — а их там была навалена целая куча: поддерживать огонь под перегонным кубом. Огонь занялся мгновенно, и когда мы пытались его погасить, то вдруг открылось окно, какой‑то мальчишка просунул голову и сказал:
— Приехал Палка — в-колесах! — И тут же понесся по двору с воплем: «Пожар, пожар, пожар!»
Мы кое‑как похватали одежду — и не успели еще натянуть штаны, как отворилась дверь, и появился высокий господин в крагах и с хлыстом в руке. Мы попятились назад и выпрыгнули в низкое оконце, выходившее на дорогу. И вот так, полураздетые, бросились тикать вниз по склону горы и не остановились до самой каштановой рощи, где наскоро оделись, а потом скатились чуть не кубарем к новой дороге. Там наконец перевели дух и еще довольно долго приходили в себя. А затем, сделав крюк, добрели до квартала Посио, что у моста Бурги. Когда мы проходили по мосту, у перил стояла куча народу, и все смотрели куда‑то вдаль. Я слышал, как кто‑то в толпе сказал: