Кто-то шел по улице свой, здешний. В честь кого-то лаяли собаки, передавая друг другу радостное известие: идет человек, который с ними разговаривает.
Шел мой отец. Я была рада увидеть отца. Возможно, на этот раз я приехала к бабушке ради встречи с ним. Но сама не знаю почему, я вдруг встала и ушла с веранды в темную комнату.
Бабушка же вышла навстречу отцу и, раньше чем он вошел в дверь, спросила:
— Застал?
— Застал, застал. В любой момент готов был назад повернуть, ноги не несли, а застал.
— Сказал? — В бабушкином голосе было то же самое, что и в мамином, когда она говорила с отцом: желание до конца убедиться, что отец не свернул, как он иногда сворачивал в последнюю минуту.
— Сказал! — Отец стал умываться, шумно отфыркиваясь, пуская воду брызжущей струей. Наверное, так ему было легче. — Сказал! А что услышал? Что я должен был услышать, по-твоему?
Еще не выходя на веранду, я знала: бабушка стоит над ним с полотенцем в руках, точно так же, как много раз она стояла надо мной.
Все так и было. Послышались мои шаги, отец поднял к бабушке мокрое лицо, но не осекся, не замолчал. А как будто мое появление ничего не значило, спросил, вытираясь:
— Что она должна была мне ответить? Что визит мой и вопросы мои унизительны! Что она, слава богу, сама знает, как справиться в подобной ситуации.
Интересно, кто и по какому поводу разговаривал с моим отцом так? Кто?
— О, боже, старый дурак плетется объясняться! Да она меня за дверь едва не выставила! О каком взаимопонимании речь?
Да, о каком? Я оглянулась на бабушку: в этот момент, мне казалось, я отчетливо понимала, о чем идет разговор между бабушкой и отцом. Все-таки о лагере, о Ларисе-Борисе и Громе, думала я. Если бы я знала тогда, как я ошибалась от начала до конца!
Отец сидел, откинувшись на спинку стула, и лицо у него было маленькое и серое от усталости. Моему отцу очень не идет, когда у него усталое лицо.
— Женька в доме, — сказал отец, гладя себя по лицу моей ладошкой. — Маленький ребенок в доме, какая радость!
Глаз он так и не открывал, а снова и снова гладил себя по серым щекам, по серому лбу.
— Ребенок, длинный, глупый…
Тихо было на веранде, только в беседке сам себя подбадривал сверчок. Это был наш постоянный, очень старательный сверчок Жора.
— Женя, не рассказывала бабушке о наших чудесах? — спросил отец, тоже прислушиваясь к сверчку. — О наших находках и наших потерях?
— А какие, ты считаешь, были потери? — спросила я прокурорским голосом.
— О, совсем незначительные: лодыжка Громова! Зато находки — сплошные бананы и кокосы! — И опять в голосе отца прозвучала недоброжелательность. — Прекрасный ковбой, интригующий изысканное общество! Все, как в лучших домах Луизианы.
Отец фыркнул почти весело. А я съязвила:
— Тебе бы самому найти что-нибудь, хотя бы черепки от гидрии. А? Нет? Да! Громов вон на катере публично объяснялся в любви к черепкам. Ты не слышал?
— Представь, нет! — Отец опять опустил пепельные, какие-то даже больные веки и так, с закрытыми глазами, жевал. — Не удалось как-то, представь…
Многое же ему не удавалось в последнее время! Вдруг не удастся и наш лагерь отстоять, подумала я. И еще я думала: моей ладошкой он гладит себя по щеке, как бы утешаясь. А может быть, потому, что чувствует за собой вину?
Когда расходятся родители, будущее свое пытаешься представить по обрывкам фраз, по недомолвкам, по серой усталости или, наоборот, по злому оживлению их лиц.
Дорогие родители, вам кажется, вы ссоритесь между собой совершенно корректно, а вы гуляете, как сорвавшийся с прикола катер. Вас мотает, и вы разбиваете все, что попадается вам по пути. Причал? Давай в щепки причал! Байда? Давай байду! Живой человек? Налетай на живого человека! Правда, человек может нырнуть, спасаясь от острого бессмысленного носа…
Что я и делаю вот уже скоро полгода. Я то ныряю в свою школьную жизнь, то выныриваю в семейную. Где никто не пьет, никто никого не бьет, где просто перестало быть так, а сделалось эдак.
С такими мыслями я лежала в темноте и тишине, которую старательно перепиливал сверчок Жора. Лежала в своей комнате (отец переместился на веранду) и вспоминала… Я вспоминала, как мне всегда было хорошо в бабушкином доме, в котором раньше не водилось от меня тайн. А бабушкин немного шершавый, убеждающий голос вселял в меня ощущение безмятежного счастья. И еще того, что я защищена, защищена, защищена!
«Но как разом оборвалось и дома и в школе! — думала я. — Как быстро кончились те времена!» И все пыталась снова поднырнуть под их полог, примоститься в прошлом, чтоб хоть на минуту ощутить его былую радость. А радость заключалась в общей любви всех ко всем, которая и постоянно (как мне казалось теперь) присутствовала в моей жизни, а иногда еще с особой силой вроде циклона или сладкой эпидемии охватывала нашу семью, наш класс, наш археологический лагерь.