Ладно, отец был взрослым человеком, не в первый раз ему приходилось шагать по ночному, почти предутреннему городу. С Викой было хуже. Я представила Вику, запертую наверняка на три поворота, и вся Викина тоска, вся ее беспомощность как бы дошли до меня, дотронулись до кожи тут, там, везде, а потом просочились внутрь. Сердце заколотилось. Оно колотилось не просто, а с болью, потому что я ничем не могла помочь, а мне хотелось распутать все концы, развязать все узелки, а потом сплести аккуратненькую косичку с бантиком на конце, свидетельствующую о том, что виновных не оказалось. Жизнь течет как раньше.
Но шел, настигал, вступал в права совсем взрослый возраст, и, судя по всему, на этом лугу цвели не одни ромашки. Сейчас, во всяком случае, мы продирались через крапиву. И завел нас в ее заросли не кто иной, как Поливанов. Белый негр с длинными ногами, с высокой шапкой вьющихся волос. Поливанов — вот смех-то! — показавшийся мне на какую-то минуту похожим на капитана Грея. А оказавшийся всего-навсего кем-то вроде Ганувера. И золотая цепь (вернее, два ее жалких звена) оказались при нем… Но все равно я не думала о Поливанове до конца плохо. Я искала какие-то выходы.
«Возможно, — думала я и чертила в темноте пальцем по стене невидимые узоры, — возможно, то золото, о котором говорили в городе, нашел и пустил по рукам вовсе не он. Вполне возможно, к нему каким-то путем попали эти всего две монеты, и ему было жаль с ними расстаться. А у отца он хотел узнать, насколько они редки. Возможно также, с гребнем и фиалом, окажись они действительно у него в руках, он ничего не собирался делать, и страх отца был напрасен?»
В предрассветной замершей тишине дома я как бы подменяла неизвестное случившимся, и мне совершенно отчетливо начинало казаться: фиал и гребень существуют не только в моем воображении. Не то где-то я видела тень от них, не то долетал до меня дальний отзвук слов о них…
С подобными, сбившимися в клубок мыслями я и заснула. Уже был рассвет, и воробьиное дерево под окном ожило, защебетало, заговорило с солнцем, и мне тоже хотелось проснуться, я сделала усилие, выплывала из сна, как из теплой морской воды, и чем скорее приближалась ко мне ее освещенная солнцем поверхность, тем больнее маленькая, острая иголочка колола мне сердце.
Я открыла глаза и с открытыми глазами услышала все ту же воробьиную мелкую, радостную возню. По дороге в спальню я подошла к окну. Небо было самое наше с папой любимое. На юге чистое, а на востоке все уставленное маленькими, круглыми облачками…
— Как детские лица, — сказал мне как-то папа в те времена, когда он еще называл меня директором. — Таша, иди посмотри, какая красота.
Мама вышла из ванной вся в хороших запахах и капельках воды.
— Где красота? — спросила она, прижимаясь к отцу плечом. — Где?
— Правда, похоже на детские лица? Ты не находишь? Как жаль, что у нас с тобой одна. Я хотел бы от тебя родить целую толпу! — Вот еще что сказал тогда отец.
Но мама все испортила. Она только пожала плечами и отправилась сушить свои не густые, слабо вьющиеся волосы.
…Я вошла к маме в спальню и увидела, что она уже не спит и знает об исчезновении отца.
— Неужели пошел к Громову? — спросила она. — Не нравится мне все это. Надо действовать, а не пытаться уговорить.
— Как действовать?
— А это уж пусть милиция решает как.
— Мама, — спросила я, — а ты не боишься: они — эти, которые нашли, — могут скатать, смять золото?
— Как смять? — спросила мама рассеянно. — Ты о чем?
— Ну, как в девятнадцатом веке «копатели». Как те, у которых Стемпковский хотел перекупить клады, да поздно было. Осталось одно золото.
— Тоже, между прочим, не мало, — усмехнулась мама, отворачиваясь от меня к стенке. Наверное, потому, что ей надо было на минуточку остаться наедине с собой.
— Но отцу ведь не золото надо! Ему нужны изображения на золоте.
— Характер твоему отцу нужен. И хоть какое-нибудь честолюбие. Простейшего решения не может принять.
— Он принял: ушел.
Я имела в виду, конечно, сегодняшнюю ночь. Но мама глянула на меня испуганно, как будто я хотела или могла ее так обидеть. Она даже руку подняла, защищаясь, и в прозрачных глазах ее метнулся страх.
Потом мама снова отвернулась к стене.
Затылок у нее был нежный, и неожиданно я увидела ложбинку на шее, как у маленьких детей. Я потрогала ее пальцем, не то желая убедиться — правда, ложбинка, не то пытаясь обратить на себя мамино внимание.
Иголочка, совсем зряшная, пустяковая, опять колола меня, почти не больно, но настойчиво с левой стороны груди.