Когда он вдохнул наркотические пары, в голове загудело, будто по нервам — натянутым струнам — прошелся властный смычок… и он заснул.
Очнувшись, увидел врача, медсестру, а рядом — своего секретаря, начальника, сына и дочь. Вторая, младшая, служила в армии и не успела приехать. Он был слаб и немощен. Ему показалось, что и родные, и коллеги, и друзья уже подготовились к тому, что он больше не откроет глаз. Они его любили, они заботились о нем, желали выздоровления и ради этого шли на все, и все же, засни он тут навеки, это был бы естественный и вполне терпимый ход вещей. Не насилуя себя, он смежил веки, отдыхая, и слабой улыбкой ответил на их заботливые вопрошающие взгляды. Он благодарил их, понимая, что перед тем властным смычком не только они, но и знаменитый терапевт, хирург, фармацевт, анестезиолог, медицинские сестры — все бессильны.
Ли Чжэньчжун стал быстро поправляться. Гистология показала, что клетки стенки желудка не имеют признаков ракового перерождения, и все подозрения на возможность метастазов были отметены. Операцию провели тщательно, осложнений не возникло. Условия для высокой номенклатуры в госпитале были отменными, поводов нервничать, паниковать, падать духом, волноваться, страдать и уж тем более закатывать истерики у него не появлялось. «Вы образцовый пациент», — сказал ему врач и объяснил, что еще лет пять-семь можно нормально работать.
Однако первое, что он сделал, встав с постели после операции, — написал второе прошение об уходе на покой. Первое подавал в конце семьдесят девятого, когда печально подсчитал, какая уйма всяческих «постов» в комитете, где он занимал должность зампреда. А уж в подведомственных учреждениях, компаниях, управлениях, отделах командиров стало больше, чем солдат, — бывает, три начальника руководят одним подчиненным и тянут резину, ставят рогатки, отфутболивают, а все фактически проворачивает один работяга. Смех и грех, только начни реформировать — увязнешь. Как-то он сидел на симпозиуме, так добрая половина жаждавших выступить ученых и администраторов их системы оказались столь дряхлыми старцами, что тексты выступлений пришлось зачитывать диктору. Из каждых десяти одному для передвижения требовалась чья-то помощь или специальное кресло-каталка.
Надо подать пример, подумал он, — передать смену молодым и крепким. Написал прошение об отставке, однако препятствий возникло больше, чем предполагал. Одни решили, что он просто не сработался с первым номером или сам захотел занять первое кресло. Другие — что в свои шестьдесят пять он сделал это в пику тем, кто годами постарше и здоровьем поплоше. А кое-кто вообще понял это как трюк — чтобы зарплату подняли. И ведь именно те субъекты, что судили-рядили за спиной, разносили провокационные слухи о распрях между ним и главой учреждения, — именно они то и дело подходили к нему, притворялись заботливыми и тактично увещевали, что-де ни к чему лезть на рожон из-за того, что первое лицо что-то сказал не так или сделал не то, надо быть выше этого, уметь, как говорится, управлять лодкой в животе канцлера… Хоть плачь, хоть смейся. «Мы всегда считали старину Ли порядочным человеком», — посмеивались субчики, будто бы целиком и полностью стоя на его стороне, радея о делах, дабы ко всеобщему удовольствию все и уладить. Подлаживались к нему, сочувствовали, а на самом деле коварно и упорно толкали к разногласиям, которые уже становились реальностью.