Завершив приветственный монолог, он присел и махнул официанту, чтобы нес чайку, да побыстрей. И с шумом, как бычок, втянул в себя разом полкружки дымящегося чая. В этой привычке к кипятку Ли Чжэньчжун узнал маленького связного, что всегда, даже когда пил воду, спешил так, словно от этого зависела жизнь. Лишь глотнув чаю, он ответил Ли Чжэньчжуну, поинтересовавшемуся, как жизнь:
— Считаюсь руководителем-универсалом, да много не достиг! После Освобождения заведовал отделом пропаганды, орготделом, возглавлял кооператив по сбыту, транспортное управление, был секретарем парткома пединститута… Вот разве что на женскую лигу не ставили. А теперь бросили на туризм.
— Прекрасно, — улыбнулся Ли Чжэньчжун. — Сегодня это горячая точка…
— Какая еще горячая точка? Кто на что-то способен,-сюда не идет. Все рвутся к кадрам, к трудовым ресурсам, всем дай покомандовать — не людьми, так финансами, не в промышленности, так в торговле, где материалы, средства и все в этом роде. А что светит мне? Можете презирать меня, командир, но не скрою от вас, что в семьдесят седьмом на собрании требовали от меня «чистосердечно все рассказать»! Понимаете, в семьдесят первом кому-то понадобилось сделать меня начальником рабочей группы этой «новой красной власти»! Начистоту так начистоту, и чем больше, тем чище! Но ваш товарищ Чжан Цинь только на побегушках и был, а ведь ни одного преступления против совести не совершил. Ни вреда никому не причинил, не «утопил» никого. Ни доносов, ни заверений в преданности не писал! Вот так. Даже когда критиковали Дэн Сяопина, на сцену-то вылезти пришлось, но ничего от себя, только газету зачитал. Так что стали проверять: ни слова, ни запятой Чжану не припишешь!
— Ну видишь, чему-то все же научился, — довольно резко, хотя и с улыбкой, обрезал его Ли Чжэньчжун, потом покачал головой. — Политический сумбур заставляет даже запятые списывать из газет, а это ужасно, невыносимо.
— Конечно, конечно, — согласно кивнул Чжан Цинь, — полностью принимаю ваше замечание, мне тоже было нелегко! Уму непостижимо, сколько всего нагородили, а ведь уже и японцев прогнали, и Чан Кайши! Помню, вы учили меня простейшим иероглифам, с трудом выводил «до-лой-им-пе-риа-лизм», под силу ли мне было разобраться, если сегодня нам говорили одно, а завтра противоположное? Только и оставалось, что ошибки совершать! Призывали нас «серьезно учиться», «повышать бдительность»… это, разумеется, прекрасно — серьезно учиться, а вот бдеть оказалось непросто! Панацеи от всего, что натворили в нашем Китае, не придумал бы, наверное, даже Маркс, возвратись он в мир!
Ли Чжэньчжун усмехнулся его монологу и подумал о слабостях «малыша»: всласть покушать; себя не в худшем свете представить, так, слегка, особенно не заостряя; покейфовать да побалагурить! Еще в военные времена ему постоянно приходилось строчить объяснительные записки, когда поедал крестьянских кур или гладил ручки девушкам из агитбригад. Конечно, он никому не вредил, не «топил». Ли Чжэньчжун был в этом уверен. На любом посту Чжан Цинь трудился с превеликой охотой и любовью, старался дойти до точки, избежать проколов, и эту черту следует занести ему в актив. Бывало, ворчал, околесицу нес и все же в любом деле искал изюминку. Как и в женщинах, вспомнил Ли Чжэньчжун: в каждой, считал, что-то есть, и тянулся к женщинам. Даже к тем, которых, по общему мнению, добиваться не стоило. А Чжан Цинь смотрел иначе: «Волосы-то какие длинные, чернущие!», «Ты сзади глянь — до чего ладная баба!»
— Что там в голове у человека правильное, что нет, распознать, в сущности, несложно, — продолжал Чжан Цинь, придвигая стул вплотную. — Достаточно побыли в дураках, хватит. Говорили-то красно, громко — мертвого разбудишь, петух с испугу яйцо снесет, — а где она, правда? Вот, скажем, в сельском хозяйстве: там народ не проведешь. А тут мы что, слепые? Китайцам палец в рот не клади! Всего два года, как политику выправили, а уж и свинина появилась, и яиц навалом; заезжали в деревню, видели? Новые дома у многих, в два, три этажа. Эти деревенские теперь в город и не хотят переселяться.
— Да, — довольно кивнул Ли Чжэньчжун, — лучше стало, деревня меняется даже быстрее, чем предполагали.
А Чжан Цинь продолжал:
— Ну, туризм так туризм, это тоже нужно! А в этих местах, я бы сказал, основа основ! Нет в мире второго такого края! Я в прошлом году с делегацией за границу ездил, много чего посмотрел, умеют в Европе красоту сооружать, не стану отрицать, все эти мраморные дворцы, островерхая готика, газоны, клумбы, скульптуры, фонтаны, фонари с патиной старины… А индустрия развлечений? Нос нам утрут запросто. Но в парках ничего не смыслят, тут мы их задавим, — какая-нибудь беседочка, галерейка, искусственная горка, мосток каменный! Пейзажи у нас несравненные! А туризм ведь не только прибыль, он затрагивает и экономику, и политику, и духовную культуру, тут вам и патриотизм, и интернационализм! Наладь это дело — все пойдет в гору: торговля и обслуживание, внешние связи и единый фронт, здравоохранение и печать, трудоустройство молодежи, ну, и живопись, архитектура, эстрада, литература да история, и денежное обращение, и наше движение за прекрасное в человеке! Но о чем мы раньше-то думали? Мозги окостенели? Запорами страдали, денежное дерево боялись потрясти, питались одним лишь северо-западным ветром — дело ли это? А этот клич «Разрушим четыре старья»? Крушили прошлое, завещанное предками, и теперь тратим миллионы народных юаней на восстановление; ох-хо-хо, поднимем ли?.. Эка я разворчался, матерщинников-то сейчас много — мало тех, кто дело делает!