Но что произошло с Юй Вэйлинь? В те давние времена, кажется, не была такой взбалмошной, напористой, сверх меры энергичной? Видимо, переменилась.
И он покачал головой, не слишком веря в это.
Порыв ветра принес аромат свежей листвы и пение птиц. Да, постарел он, сник — столько времени не обращал внимания на склоны, поросшие тихим леском. Когда голова бывала забита мыслями, когда его занимали дела или беседы, он всегда забывал, где он, что с ним. Сидит тут бог знает сколько, но ни бодрящий дух листьев, ни сладкое пение птах не дошли до его сознания.
Покачивая головой, он прикрыл глаза — и ощутил страшную усталость. Чжан Цинь вернул его к воспоминаниям, к привычной энергии, к суете. К духу хлопотливой, беспокойной, суматошной жизни. Полной противоречий и обид, упреков и распрей. Устремленной к новому и постоянно создающей это новое. Вот покинул он передовую, отправился подремонтировать бренное тело, в сущности, в преклонные уже годы удалился на покой, к птичьему пению и лесным ароматам, горной красе и к глади озера, а не отгородиться от партийных забот, от жизни народа, от треволнений бытия!
После обеда Ли Чжэньчжун прилег, долго лежал и не понял, заснул или нет, однако и это для старика наслаждение. Перед глазами все искрилась гладь озера, колыхались ниспадающие ветви ив, теснились гряды гор, пламенели азалии, простирались водные просторы, клубился дым. Потом это стало отодвигаться, отдаляться, рассеиваться, истаивать, и он очутился в пустоте неба — то ли в самолете, взлетающем или идущем на посадку, то ли на взмывшей вверх, но твердо стоящей на земле древней пагоде — и упивается нетленными просторами родины.
Потеплело, окно и дверь на балкон были распахнуты. Лежал, впитывая множество шумов, обычно не воспринимаемых. В усталой дреме слух, освободившись от контроля сознания, на удивление обострился и стал фиксировать самые разные звуки, летящие по воздуху. Где-то вдали шумели, забавлялись, ссорились, ругались, плакали, вопили и вновь играли и визжали от удовольствия ребятишки. Много забавного услышал Ли Чжэньчжун, порой даже задевало что-то, кое-что пытался запомнить, считал, что все ясно, а потом оказалось, ни словечка не осталось в памяти. Так, детская возня да еще какие-то железные стуки, вероятно со стройки. Пообедать рабочие не пошли, ревели клаксоны, то протяжно, то отрывисто, в каком-то далеке раздался гудок паровоза… из всего этого и складывался немолчный ритм трудового процесса. Отрадно, что так трудолюбивы, так педантичны в работе китайцы. Чуть покалывало сердце, потом отпустило. Зазвонил телефон. За стенкой или там, у дежурного? Кто-то снял трубку, прокричал несколько раз по-китайски «вэй, вэй», затем сказал «хэлло», видимо, звонил иностранец; над головой передвинули стул — скрежет так резанул, будто Ли Чжэньчжун вдохнул наркотиков. Смех. Кто это? Смеются обычно молодые, но, бывает, и старики, если не расстались еще со здоровьем и бодростью. Ли Чжэньчжуну тоже захотелось посмеяться, и он в самом деле славно посмеялся — не издав ни звука. Раздражал какой-то шум. Кран? Водопад? Вода в ванной? Кто-то пошел через речку вброд? В «школе 7 мая» заступившая вечерняя смена поливает озимые? Какое-то жужжание: пчела? Скорее, мотоцикл, нет, пожалуй, не мотоцикл — самолет, военный. Прекрасное чистое небо таит в себе конфликты и угрозы, и поэтому кружат здесь военные самолеты; привет тебе, летчик! И вновь щебечут птицы, шумят дети, приставая к матерям, трезвонит телефон, шуршат шины, смеется молодежь, а потом все стихает — никаких звуков:
У-чи-тель-Ли!
— Да здесь же я! — закричал он громко (или показалось, что громко). Бам-бам-бам, сильно загрохотали в дверь, будто ломился грабитель, он даже на миг смешался, потом сообразил, что стучит коридорный, встал, открыл дверь, тот внес его полдник: чашечку укрепляющего лотосового аррорута и пару кусков пирога — таким образом гостиничная администрация выказывала особое внимание к его больному желудку. Он взглянул на часы: ого, уже три.
Перекусив, попытался вспомнить, что за крики ребят врывались в его сон. Что они кричали? Он же все это, казалось, отчетливо зафиксировал. А сейчас не может вспомнить ни слова. Отдохнул, теперь пора за мемуары садиться. Один старый приятель, эрудит, советовал ему писать не пером, а кистью — это и успокаивает, и позволяет сосредоточиться, отбросить лишние мысли, своего рода психотерапия. Взмах кисти — черта вниз, откидная влево, вправо: так он вспоминал свою жизнь перед антияпонской войной, в бурях студенческого движения за спасение Родины, напевал «мой дом — в Дунбэе, на берегах Сунгари, где в лесной глуши таятся угольные рудники…» и со слезами на глазах рассказывал, как сорвал голос, агитируя за бойкот японских товаров, описывал обыски, костры, трескучие морозы, пронизывающие ветра. Вот дошел он до того митинга за спасение Родины, на котором впервые расписался кровью. Было ему семнадцать. Революция взволновала молодежь, а без молодого волнения не было бы и революции! Вот прогоним японских чертей, и все будет расчудесно! Вот разобьем эту развалину, чанкайшистскую армию, и все будет расчудесно! Вот сокрушим правых, очистимся от спеси, чиновности, изнеженности, упадничества, озлобленности, от всех этих «пяти нездоровых проявлений», и все будет расчудесно! Вот перебьемся еще три года, перегоним Англию, догоним Америку, преобразим страну, и все будет расчудесно! Вот проведем «четыре чистки», завершим движение за социалистическое воспитание, и все очистится, похорошеет, все будет как надо! В долгих битвах китайский народ перевернул землю и небо, правда, в пафосе свершений слегка перестарался и глупостей натворил, но в общем вошел в новый исторический этап.