— Не слишком ли вы? — мягко осадил ее Ли Чжэньчжун.
— Вовсе нет, — взвилась Юй Вэйлинь, и голос ее зазвенел. — Я еще не сказала об иностранцах, щеголяют в своих западных нарядах, носы задирают, а рядом наши убогие сопровождающие. Здесь, на своей китайской земле, китайцы все уступают им — лучшую пищу, лучшие гостиницы, лучшие вагоны, машины, корабли. В парке из старых товарищей одна я и осталась, да уж и меня теснят, требуют переселяться. Вы взгляните, во что превратили Сююань, разве нам не должно быть стыдно перед душами павших? Страна меняет свой цвет, и у меня сердце болит, старина Ли, скажите мне, что же это творится, в конце концов?
— А вы не перебарщиваете? — покачал головой Ли Чжэньчжун. — Все это действительно есть, но описываете вы как-то однобоко, нагнетая ужасы. Это же хорошо, что парк Сююань открыли, — связь с массами укрепится. Я ходил туда недавно: все не так страшно, как вы изобразили. Доброе дело сделали, открыв для народа еще один парк. После Освобождения прошло тридцать лет, а только сейчас политика встала на правильный путь, реформы — дело замечательное. Зачем вы тут все это наговорили? Не стоит все подряд отрицать. И потом, я в связи с этим считаю, что вам все-таки лучше переехать. Ну что за дело — жить в парке!
— Что вы сказали, старина Ли? — Широко открытыми глазами Юй Вэйлинь уставилась на Ли Чжэньчжуна, будто увидела впервые. Разволновавшись, достала носовой платок, смахнула выступившие слезы и с болью спросила: — Как же вы не понимаете? Я не должна уезжать. Ни пяди не уступлю! Один только шаг — и начнется отступление. Вчера ко мне приходила Юнь Фанфан, вы ведь знаете ее — мой старый боевой друг! Мы говорили, говорили, а потом она расплакалась, обревелась вся. Не дают ей вернуться к работе, а она же еще не старая, на добрый десяток лет моложе меня. Когда-то была таким живчиком: к этому руководителю подскочит, того пригласит пообедать, а третий поднимается на сцену, чтобы руку ей пожать! В пятидесятые годы за границу ездила, несколько премий Всемирного фестиваля молодежи завоевала! А сейчас? Запретили выступать! Кому сейчас улыбается судьба? Китайцы — не китайцы, иностранцы — не иностранцы, голоса не поставлены, никакой профессиональной выучки, нашего прошлого совершенно не знают, даже не могут сказать, на юг или на север смотрят входы яньаньских пещер! Только и знают, что торговать своей молодостью, густыми волосами, нежной кожей, яркими личиками, блеском глаз!
Ого, в ней еще проглядывает та решительная девочка, порвавшая с семьей, твердо ушедшая в самостоятельную жизнь, тот боец, храбро наступавший под градом пуль, тот цветок, подпоясанный красной лентой и с жаром танцевавший народный танец янгэ, та суровая женщина, что своими руками похоронила молодого мужа, погибшего в боях.
Есть воспоминания, останавливающие бег реки времени! Ох уж эта старость! Ну зачем дана она людям? В силах ли кто миновать ее? Трудные, святые мгновенья, дни и ночи в боях, волнениях, и вот все ушли и никогда не вернутся. Себя он почему-то старым не чувствовал, даже представить такого не мог, не ассоциировал с собой это слово «старость»… Неужели пряди его, поутру такие черные, к вечеру покроются снежком?!
Увы, покрылись, а Сюмэй ушла раньше, чем он. Она так любила зажаренные фрикадельки, золотистые пампушки, рис в котле, частенько пекла ему треугольное печенье: раскатает тесто, посолит, смажет маслицем, порубит, перевернет один за одним кусочки, вновь раскатает — и получаются треугольные, многослойные печенюшки. Таких никто больше не делает! А как любила она петь одну шансийскую народную песенку! Звонкая речка Янь, прозрачная речка Янь, любимый ушел в солдаты, в армию сопротивления японцам, если гвоздь из хорошего железа, он не гнется. У нее был приятный, чистый голосок, как у юной девушки, да она и смущалась точно девушка. Уж сколько лет прошло, как они поженились, а стеснялась петь ему в полный голос, отговаривалась, что-де поет плохо. На самом деле замечательно пела. Кто сейчас умеет петь такие песни?