Ему так хотелось знать это! Так хотелось знать!
Перевод С. Торопцева.
ЧЖАН КАНКАН
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ
Они были когда-то чистыми, как жемчужины, эти капельки, но потом утратили свою чистоту и, чтобы вернуть ее, поднялись на небо. И там, в его холодной вышине, снова стали кристально чистыми и, легко кружась, опускались на землю, неся в мир что-то новое и удивительное. Беззаботные, будто ангелы, вольные, свободные, они ложились на плоскую крышу четырнадцатиэтажного телецентра, привлекавшего к себе внимание всего города; укутывали большую клумбу перед главным корпусом института, маковку заброшенной православной церкви, голые тополя вдоль шоссе, величественную громаду Дворца Севера и рядом с ним приземистые, насквозь продуваемые бараки… Они весело, радостно и самозабвенно кружились в буйном танце, подчиняясь какому-то своему, особому ритму, и казалось, над городом плывет нежная, едва слышная мелодия… Даже ледяной северный ветер вдруг словно бы потеплел и принялся мастерить из снежинок новое убранство для студеного города льдов и снегов.
Лу Циньцинь распахнула тяжелую дверь и вскрикнула от восторга, увидев пляшущие снежинки. В этом городе за долгую зиму снег бывал частым гостем, но она каждый раз по-детски радовалась ему.
Хлопали двери: учащиеся, плотно зажав под мышками папки, расходились после занятий. Никто не окликнул Циньцинь, никто с ней не попрощался. Все спешили, девушки торопливо застегивали теплые пальто, завязывали шарфы; парни опускали уши своих ушанок, лихо сбивая их на затылок; скрипели по снегу кожаные сапожки. На багажниках велосипедов кто вез мешок с мукой, узкий и длинный, кто — скрипку; на руле — коробку с пареным рисом на завтрак. Однажды Циньцинь видела, как кто-то вез на багажнике своего маленького сынишку. Просто не верится, что это университет. Какой-то парень в залоснившейся шапке бежит впереди, наверняка грузчик из продмага, торопится, чтобы не опоздать. По воскресеньям многие работают и, на занятиях народу совсем мало. А у Циньцинь на заводе в воскресенье выходной. Вечерний университет не похож на обычный: никто там друг с другом — ни слова, будто и незнакомы, хотя уже несколько месяцев вместе ходят на занятия, у каждого куча дел, вот и разбегаются. А может быть, студенты теперь вообще другими стали, или это только в вечернем университете? Но в обычный университет никогда не попасть… Кружись теперь, как снежинка над землей.
— Циньцинь, ты еще не ушла? — послышался за спиной тоненький голосок.
Циньцинь сняла варежку, смахнула с ресниц снежинки. Ее окликнула толстушка, ровесница, с которой они сидели за одним столом. У толстушки было странное имя — Суна, Циньцинь прочла его на обложке ее тетради. Суна словно знала, что пойдет снег: под желтое пальто с капюшоном надела красный пушистый свитер.
— В снежном краю надо быть начеку, — хохотнула толстушка и, наклонившись к уху, прошептала: — Сегодня воскресенье, пошли на танцы.
Циньцинь мотнула головой.
— Вчера, лунной ночью… — запела Суна и ушла. За воротами мелькнула тень: ее кто-то ждал.
Циньцинь слегка потопала стынущими ногами и подставила лицо снегу. Не пошла на танцы, а почему, кто запретил ей? Что плохого в танцах? Ласковая мелодия успокаивает, под нее отдыхаешь, а потом закружишься, и грусть как рукой снимет. Она любит танцы, но… это же воскресенье, проклятое воскресенье, когда с обеда и до вечера не принадлежишь себе. Ну зачем она стоит здесь, под снегом? Сейчас он прибежит, пыхтя и отдуваясь, будет ее искать… Лучше самой пойти к нему и вовремя поспеть, все равно долго так продолжаться не может, через два месяца, когда наступит праздник Весны восемьдесят первого года, ей придется переселиться к нему насовсем.