Он говорил и говорил. Да, сегодня нельзя не задумываться о смысле жизни: годами подавлялись самые обычные человеческие чувства и желания.
— Не забывай слова Белинского: «Социальность… вот девиз мой». Социальность или погибель, — спокойно возразил Цзэн Чу, поднимаясь на ноги. — Индивид не может существовать без общества, марксизм считает человека совокупностью общественных отношений, реализация ценности человека находится в зависимости от социально-экономического развития, важно, в какой степени человек освободился от частнособственнической психологии. Нельзя размышлять о смысле жизни, оставляя в стороне человека и общество. Подай мне тазик!
Циньцинь вытащила из-под нар таз для умывания и передала парню. Их разговор был ей не очень понятен. Но она не столько старалась вникнуть в его сущность, сколько пыталась уяснить себе разницу в их суждениях. Цзэн Чу открыл кран и, когда таз наполнился ржавой водой, пошел ее выливать.
— Все это старые песни, — с иронией произнес Фэй Юань. — Десять лет назад я, как и ты, верил в них. Верил в борьбу против самого понятия «личное». А какой итог? Общество безжалостно выбросило меня за борт. И разве хоть кто-нибудь мне помог? Лишь ценой собственных отчаянных усилий мне удалось чего-то добиться. Эгоизм — широкое философское понятие, свойство всего живого, без эгоизма невозможно развитие общества. Я сознательный, мыслящий эгоист, в моем эгоизме нет изъянов, он никому не приносит вреда. Вред приносит тот, кто старается представить себя возвышенным и благородным.
— Пойми, — сказал Цзэн Чу, надевая куртку, — если бы ничего не изменилось за последние четыре года, ты побоялся бы разглагольствовать о своих теориях. Человек — частичка общества, и если гнаться только за личным счастьем, то счастья в итоге не будет, оно станет недостижимым. Если по-серьезному размышлять о смысле жизни, неизбежно появится желание изменить существующие условия…
— Беда с тобой, — качал головой Фэй Юань. — Разве окружающие условия и социальная атмосфера не определяют именно твою жизненную позицию? Мало ты, видно, пострадал! Поживешь с мое, перестанешь молоть чепуху. Уверен: обожжешься снова — и сменишь символ веры.
— Символ веры, говоришь? — торжественным тоном произнес Цзэн Чу. — Символ веры не так легко сменить.
Он говорил, осторожно подбирая слова, чтобы не упустить бесконечно важный и дорогой ему смысл.
— Я уже наговорился на эту тему досыта. Душа спокойна, как лунная поверхность, ни ветра, ни волн, — пожал плечами Фэй Юань.
Цзэн Чу поднял пуговицу, которая оторвалась от куртки и упала на пол.
— Ну, для пустого сердца все вокруг бесцветно. Важно другое: что именно опустошает душу?
— Давай пришью, — сказала Циньцинь, — а то потеряешь.
Молодые люди вели разговор, совершенно забыв о ней. Оно и понятно. Что могла она сказать о самопознании или о социальной сущности? Ей захотелось сделать им что-нибудь приятное.
— Иголка есть? — спросила она у Фэй Юаня.
— Не надо, я сам пришью, — стал отказываться Цзэн Чу. — Я могу даже сшить пальто с отложным воротником, брюки дудочкой, европейскую юбку, детские слюнявчики. Честное слово, не хвастаюсь. Не веришь?
Он рассмеялся по-детски простодушно, будто и не было серьезного разговора, и на прощанье сказал Фэй Юаню:
— Знаешь, в парке Чжаолинь сделали фигуры из льда с подсветкой, там даже и лебедь есть…
Фэй Юань усмехнулся, но Циньцинь казалось, что он не слушает Цзэн Чу, настолько был он равнодушен и холоден. Словно мерцающий свет далекой звезды.
Цзэн Чу пошел по коридору, напевая свою любимую песню «Есть в Испании долина…». По мере того как он удалялся, голос его становился все тише, и в комнате снова воцарилась тоскливая тишина, в которой слышно было, как тикают на руке у Циньцинь часы.