— По-моему, ты слишком надрываешься на работе. Гляди, «от жадности мешки рвутся». Побереги свое здоровье.
— Какие там мешки, Мануэль. Вы же знаете, что нам не с чего ни обуться, ни одеться.
— Слушай, — сказал я, — если ты будешь говорить мне «вы»…
— Так ведь я, ну… очень вам благодарна!
— Докажи это на деле, милая!
Она мне доказала, и не раз. Вот тут-то вся моя жизнь переменилась. Понемногу Америка перебралась в мою комнату, убрала ее красиво, на свой вкус. В общем, стали жить одной семьей. Мать от дочери за стенкой. Остальная прислуга по своим комнатам. Официально я зарегистрировался с Америкой после революции, когда, нашей дочери, ее и моей — Каридад Сиксте, стукнуло тринадцать лет. Это имя ей дала бабка. Я хотел назвать Сикстой в память покойницы матери, а жена настояла, чтобы назвали Каридад. На Кубе это такое распространенное имя, что на одной улице со счета собьешься. Но к женским капризам надо применяться. С тех пор, как я сошелся с моей теперешней супругой, ни на одну женщину не посмотрел. Совсем остепенился. Потому что Америка сумела стать настоящей женой. Да она и сейчас, при своих шестидесяти годах, в полной силе.
Если бы достатку побольше, мы бы сказали, что прожили счастливую жизнь. Но в те сороковые, пятидесятые годы, при тогдашней заварухе, никто не мог жить тихо. Мы с Америкой и девочками переехали в квартирку из двух комнат в том же Ведадо. А как же? Я всегда говорю: «Камень катится — мхом не порастет». Америка стирала на людей, я плотничал. Набрался опыта в своей работе. Не стал ее менять, уже не тот возраст, да и мало ли, как жизнь повернется. Годами приходил домой в десять вечера, съедал тарелку фасоли — и спать. У плотника нет минуты спокойной. Его, точно врача, в любое время зовут. Я так понимаю — раз ты хороший работник, бывает, что и остаешься внакладе. Вот сделаешь что-нибудь людям и ничего с них не возьмешь. Ну, как брать деньги у женщины, если она на пенсию живет. Обновишь ей мебель, и до свиданья. Так у меня получается с Офелией. Мы ее матери, галисийке, все в нашем квартале благодарны за добро, которое она нам делала, — просто святая женщина. Так что если Офелия позовет — иду безо всяких. И всегда какая-нибудь мелочь. То жучки подъели ножку стула, то кот пописал на бортик кровати. Ну, где поскребешь, где замажешь, где побрызгаешь, ясное дело — бесплатно. Я хочу сказать, что наша профессия очень человечная, мы, плотники, не хуже благотворителей, особенно если к ближнему с уважением или у нас доброе сердце.
Мои обе дочери — я их обеих вырастил — все получили, что надо, хоть у нас бедный дом. Еще совсем недавно их мать гору чужого белья перестирывала. Да и я не отказываюсь подработать, если что подвернется. Дочки учились в школе Консепсьон Ареналь. Ни такой одежды, как там, ни таких врачей у меня сроду не было. Каждый талончик в больницу вовремя оплачен — а они приписаны к больнице Общества дочерей Галисии. И за пляж, на который обе только и знают ездить, я тоже всегда платил. У нас с женой одно удовольствие — сходить на Прадо и выпить пивка в кафе «Айрес либрес»; танцевать нам уже смешно — не по годам. Вот послушать женский оркестр — это да, и вообще прогуляться. Я маленького росточка, а галстук ношу длинный, по моде, винного цвета. Идем мы однажды с женой по Прадо, и какой-то зубоскал мне кричит:
— Эй, осторожно! Не упади, ты же на галстук наступаешь!
Меня смех разобрал, и я ничего не ответил. Гаванцы — они такие. Конечно, моя жена намного выше меня. Для супружеского дела это совсем неважно. Но вот теперь, когда на улицу выходишь, людей посмотреть и себя показать, — это уже хуже. Из дома нет-нет, да куда-нибудь и сходишь. Но не так часто, как раньше. Дети привязывают родителей, делают их домоседами. Но от домино и от кеглей меня никто не отвадит. Это завсегда при мне. Хоть хромой, а каждый четверг хожу с Гундином и Велосом на Двадцать третью улицу. Поиграем, а потом пойдем выпьем чего-нибудь в кафе «Асуль», где Гордоман по-прежнему играет на гаите, хотя в легких у него уже и воздуха-то нет. Шутка ли, такой старый, совсем трухлявый пень.
Жизнь у меня пошла путем. Я от своей работы не отступал и все делал ради семьи. До Америки, до того, как у нас родилась дочь, я не думал, не гадал, что буду таким хорошим семьянином. Но воды всегда входят в берега.
В моем доме политики сторонились. Но такой шумихи, какая поднялась, когда выбрали президентом Грау Сан-Мартина, я сроду не слышал. Это было десятого октября тысяча девятьсот сорок четвертого года. Я не забыл дату: в тот самый день Гундин пришел и сказал, что в доме сеньоры Кониль есть для меня письмо. Я очень удивился. Года два ничего не получал от родных. Прибежал туда. Как увидел письмо с черным ободком, сердце оборвалось. В письме моя сестра Клеменсия отписала мне, что умер дедушка. Такая тоска навалилась на сердце, какой раньше никогда не знал. Я брел по Пасео в шумной толпе, которая спешила на Семнадцатую улицу, к дому Грау — поздравить его с победой. На другой день я послал в деревню телеграмму и двести песо. Выполнил свой долг как мог. Я очень переживал смерть деда. Он мне был отцом и любил меня больше, чем сына. Хотел тут же поехать в Галисию, но одумался. Когда у тебя дети, ничего сгоряча не сделаешь. Загнал свои мысли вглубь и ни слова не сказал дочерям — они деда не знали, даже фотографии его не видели.