— Здесь главная политика — моя работа! Нравится — хорошо, а не нравится — смотри сама!
Она хоть и смелая женщина, ростом много выше меня, но утихла, смирилась.
— Только ради дочек.
— Хоть ради кого. Только здесь твои политические забавы кончились.
Она ушла, встала на колени перед девой Марией, молилась, плакала, словом, все проделала, что женщины в таких случаях делают. А часа через полтора вдруг подкатывается: не хочу ли я какой-то там пирожок. Потом в комнату вбежали девочки, и опять у нас полный порядок. Поэтому я и говорю, что в доме — так ли, сяк ли — все можно уладить. Куда труднее за его стенами. Мы с Америкой живем хорошо. С соседями особой дружбы не водим. Мои друзья и те ко мне не часто заходят. Я их сам навещаю, а то идем с ними посидеть в парке на Пасео или сыграть в домино. Но мой дом — это моя жена и дочери. Сколько сил стоило добиться его, иметь свой кров и семью. Не оттого ли этот дом таким кровавым потом мне вышел, что у себя на родине я не сумел его создать? Наверно, так. У меня рука тверже, чем древесина гуаякана[251]. На ладонях вон какие мозоли, а в пальцах почти крови нет. Иной раз потрогаю — и ничего не чувствую. Должно быть, оттого, что долбал по ним молотком. Но от куска дерева и сейчас не откажусь. Душа радуется, когда оно ко мне попадает, особенно кубинское. Я свою профессию очень люблю, и если жаловался на жизнь, моя работа здесь ни при чем. И теперь, когда мне говорят:
— Мануэль, сделан стульчик для девочки. Мануэль, смастери аптечку для нашей фабрики… — я иду с удовольствием и делаю, как надо. И пусть меня смерть приберет раньше, чем настанет день, когда я ничего не смогу делать, охоту потеряю. До такого дня не хочу дожить.
Когда Прио сел в президентское кресло, он вот что сказал: «Я хочу быть добросердечным президентом». Красивые слова, чтобы обдурить людей. Ничего он не сделал путного, этот «добросердечный». И никому не нужно было его добросердечие… Народ хотел, чтобы покончили с гангстерами и чтобы у всех была работа и еда. А об этом хоть бы кто подумал. Прио оказался сумасбродом и без оглядки бросал деньги на всякую галиматью. Напустил в страну туристов, из-за которых стало еще больше всякого паскудства и разврата. Прио и сам-то развратный тип. Не люблю говорить дурное о людях, но то, что Прио потреблял наркотики, знали в Гаване даже бродячие кошки. В тот день, когда его скинули с поста, он был на какой-то пьянке, в общем, сами знаете где. Ничего хорошего он не сделал. Студенты ходили к нему, а он прикинулся, будто не понимает, о чем речь. Когда Прио вместе со своей женой сел в самолет, он так и не снял темные очки. Всегда прятал черные круги под глазами — от дурной жизни да от бессонных ночей. Прио не ожидал, что его сбросят, и, по-моему, даже не огорчился, наоборот обрадовался, уезжал-то с полными карманами денег. Да разве кто из президентов знал, как в пять утра запрячь мула в повозку и ехать разгружать уголь или мешки с крахмалом? Все эти типы в модных сюртуках понятия не имели о том, как живет народ. Никто из них не зарабатывал на жизнь своим горбом. Ни на что дельное они не годились. Но хуже Батисты никого не было. Не человек, а зверь зверем. Оставил позади даже Примо де Риверу. Народ лихо ненавидел Батисту. Поэтому он устроил государственный переворот. Если бы не переворот, ему бы нипочем не пройти на выборах, хоть на самых подложных. Вот он и надел парадный френч и въехал в военный городок «Колумбия». А Прио укрылся в мексиканском посольстве и потом удрал в Майами. Прио всегда боялся Батисты. Еще бы! Из-за этого кровопийцы мы пережили то, что пережили. Все наслышаны про него. Батиста родную мать бы не пожалел. Он убивал всех, кто стоял у него поперек дороги. Мачадо рядом с ним — дитя несмышленое. Единственный, кто тогда на Кубе бился против гангстеров и воровства, — это Эдуарде Чибас, но он взял и застрелился. Я думаю, что-то у него помутилось в голове. Останься он живым, не пролилось бы столько крови. Чибас наверняка сел бы президентом, а вот поди-ка, по своей воле лег в могилу. И все рухнуло. Испанцы, принявшие кубинское гражданство, все бы голосовали за него. Это ясно… Да, вот тебе и «последний удар в дверь»[252] — слепой выстрел, нелепый. Чибасу устроили торжественные похороны. На кладбище нельзя было пройти без пропуска. Жена с дочками ходила, а я остался дома работать. Евреи со второго этажа тоже не пошли. И нас за это осудили. Про меня думали, будто тут какая задняя мысль. Ничего подобного. Чибас все называл своими именами — хлеб хлебом, а вино вином. Но чего-то я в нем недопонимал. Он где угодно мог речь сказать, хоть на крыше дома, хоть на капоте автомобиля. Медицинская сестра, которая ухаживала за ним — она жила по соседству с нами, — долго не мыла правую руку, которую, по ее словам, Чибас поцеловал ей перед смертью.
251