Отпрыск беспокойно поежился в своем вечернем костюме. Когда ему было еще только девять лет, родители заказали ему маленький смокинг, чтобы он привыкал к светским приличиям, но он этого наряда терпеть не мог. Ему было в нем неловко, и изображения Утенка Дональда выражали его, в некотором роде публичный, протест против жестокой родительской опеки.
Габриэль видел, что Отпрыск на него рассердился за упоминание о Кларе Менендес. Плод супружества Сокаррас-Бустаманте был чрезвычайно чувствителен к чужому мнению. Габриэль вспомнил, что у него с Кларой Менендес был «романчик», но в конце концов он повел себя по отношению к ней вполне благородно. Упоминание Габриэлем ее имени напомнило Отпрыску, каким порядочным человеком он показал себя, и это наверняка вызвало у него раздражение. Да, он хотел быть порядочным и чтобы его считали порядочным, но ему также хотелось казаться в глазах людей и немного дурным, не совсем уж порядочным. Потому-то воспоминание о его благородном поступке его и задело. Габриэль чувствовал, что манера Отпрыска говорить обо всем с едкой иронией — нисколько не надуманная, а просто черта его характера — пробуждает у окружающих антипатию, стоит ему открыть рот. И в самом деле, Отпрыск часами размышлял, спрашивая себя, какая тому причина, и старался избавиться от своего недостатка, но, похоже, это ему не удавалось. Теперь же он попросту испытывал отвращение и горечь. Он покусывал сигару и сплевывал на каминную доску. Слуги смотрели на него с удивлением и досадой, однако улыбались. Если б они не улыбались, они могли бы дорого поплатиться, возможно, даже местом, и Отпрыск тоже это знал.
Воспользовавшись безмолвным спором Отпрыска со слугами, Габриэль ускользнул в другой угол зала.
— Недавно я читала «Сесилию Вальдес»[23], — говорила Консуэлито Сориано, которая почему-то отделилась от Рейнольда Трапаги. — Говорят, это лучший наш роман. И увлекательно и забавно, хотя стиль немного старомоден, во всяком случае, на наш вкус. Но у него есть большое достоинство — он отражает эпоху.
— Ах, да, история мулатки, которая спала со своим братом и чей отец, таким образом, был ее свекром, — сказал Тинито Сокаррас, в обществе женщин становившийся язвительным.
— Ну, ну, не будь ханжой, — запальчиво возразила Консуэлито. — Что бы ты ни думал, это все равно наш лучший роман нравов; ни один писатель не превзошел его, хотя он написан около ста лет назад. Вильяверде был мастером.
— Вильяверде был аннексионистом. Он был приспешником Нарсисо Лопеса[24] в стремлении превратить Кубу в еще одну колонию Великого Американского Союза.
— Не мели чепуху, — возмутилась Консуэлито. — Ты смотришь на историю как на неменяющееся, застывшее зеркало. А надо о делах прошлого судить соответственно их времени.
Трини взяла под руку Боба Оласабаля и, подойдя к Габриэлю, поцеловала его в лоб.
— Берегись, дружок! — сказала она и удалилась.
— Ты, милочка, лекций мне не читай, — бросил Тинито Сокаррас, желая разъярить Консуэлито. — Never.
— Я предпочитаю что-нибудь поострее, девочки, — заметила женщина лет сорока с выкрашенными в рыжий цвет волосами и явным желанием привлечь к себе внимание любой ценой. — Вы читали «Шкуру» Малапарте?[25] Ну, а что вы скажете о «Тошноте» Сартра?[26] Но особенно «Отдых воина» французской писательницы, у нее еще фамилия — как название сыра[27].
Габриэль заметил Марсиаля, принимавшего участие в оживленной беседе группы мужчин. Многие подходили к ним и слушали, покуривая.
— Весьма печально, сеньоры, но на Кубе все слои общества объединяет некое порочное явление: синекура. Синекура и вымогательство — вот что у нас сменило драчливость прошлого века. Это говорит такой ученый, как Фернандо Ортис[28]. В свою очередь, Диего Висенте Техера[29] рассказывает, что золотая молодежь девятнадцатого века, испанские офицеры, журналисты, ньяньиго[30] и негры-щеголи жили за счет «барато»[31]…
— Да нет же, послушайте меня, друзья, — сказал Хайме, присоединяясь к беседующим.
23
24
28
29
30