Если бы не мой твердый характер, Америка непременно надела бы траур. Иные никак не поймут, что в этой стране почти все правители были бандитами. Кубинцы одуревали от каждого новоиспеченного лидера. Как раз в это время появилось телевидение, и уж оно сослужило политикам верную службу. Только покажи на экране какого-нибудь деятеля, народ сразу беснуется, голову теряет.
В тот день, когда Батиста устроил переворот — это было десятого марта пятьдесят второго года, — Велос пришел ко мне домой и предложил купить на паях с ним кафе. Деньги у него были, только один не решался — годы, да и немалые.
— Ну и денек ты выбрал! — сказал я ему.
Я пошел посмотреть, что за кафе. Грязная дыра, засиженная мухами. Хозяева разорились и продавали кафе за небольшую цену. Я подумал-подумал и смекнул, что дело стоящее. Кафе было на Первой улице, рядом с парком Марти. В парк ходило много молодежи заниматься спортом. На обратном пути им в самый раз заглянуть в это кафе — что-нибудь выпить или перекусить. Велос давал половину денег, я — другую, но тут мне стукнуло в голову включить в дело и Гундина. Велос поморщился:
— Гундин — жмот, он и песо не даст. Не впутывай его, он к этому серьезно не отнесется.
Скупым оказался Велос. А Гундин очень даже серьезно ко всему отнесся. Он дал четверть доли, и на том мы договорились. Назвали кафе очень красиво «Желтый дрок» — в память одного пригорка, неподалеку от моей деревни. Первые фотографии, которые мы сделали возле кафе, я послал Клеменсии. Она написала в письме: «Дорогой брат, я очень хочу тебя увидеть, ты, похоже, стареешь». Это потому как у меня даже в бородке были седые волосы. Сестре так не нравилось, что я старею. На то она и сестра. Но время никого не жалеет. А я всю жизнь столько работал. Знал одно — работать и работать. Еврей, который жил над нами — он был электромонтер, — говорил:
— Мануэль, в вас все-таки есть еврейская кровь.
По правде, я про это знать не знаю. Но если евреи — это те, кто много работает, наверно, и я — еврей. Они очень набожные и ворчливые. По субботам им ничего нельзя делать. Надо зажигать свет — зовут меня, надо попробовать хлеб — опять я. В еврейской религии много запретов. Еврей женится обязательно на еврейке, ходит в свою синагогу, ест свою еду, дружбу водит с евреями… Они работящие, сила у них есть, но слишком уж сторонятся чужих. В ту пору Гавану наводнили евреи, по большей части ювелиры и продавцы одежды. Наш дом назывался польской колонией, и не зря. Даже на лестнице стоял особый кисло-сладкий влажный дух. У них, у польских евреев, кожа привыкла к холоду, а от нашей жары они по́том исходили. Многие после уехали, когда к власти пришел Фидель. Им перво-наперво — деньги. Хотели во что бы то ни стало разбогатеть. А по моему разумению, тут главное не хотеть, а уметь. Вот я, к примеру, убивался на работе. Ну и что? Деньги все, как песок, сквозь пальцы просачивались. Кафе много не давало, хоть моя жена бросила стирать на людей и стала работать вместе с нами. Чтобы выкрутиться, поставили стеклянный прилавок с лотерейной шарадой. Каждый день только и слышно было: «Собака, которая бежит за монашкой», «Королевский павлин, который курит трубку», «Корабль, который тонет в открытом море», «Священник, который не служит мессу»… Посетители называли картинки, и у каждой свои очки. Кто выигрывал, кто проигрывал. Временами заявлялись полицейские. Им главное — попортить нам кровь, к чему-нибудь привязаться. Америка их ни во что не ставила, ни одному их слову не верила. Они все корыстные, наглые, грозили, что прикроют наше «грязное заведение». Черта с два прикрыли! Тогда везде и всюду играли в лотерейную шараду с картинками.