Оставалось только ждать, ждать. И все вокруг сводилось к одному: одиночество, одиночество среди глубокого мрака. Ее клонило ко сну. Мрак все сгущался.
Поставить машину на углу шоссе оказалось нетрудно. Они прошли пешком два квартала — Гаспару хотелось размять ноги. У дверей с ними поздоровался доктор Фелиу, тучный, седоватый сеньор, он уже уходил, и лицо у него было недовольное. Габриэль спрашивал себя, зачем они здесь. Выставка в «Лисеуме» — не самое подходящее место для обмена мыслями. «Но если он и помолчит, тем лучше», — подумал Габриэль. В самоновейшей живописи начинали свое шествие гуашь и пятна, как выразился профессор. Однако, если судить по мрачному виду толстяка Фелиу, выставка успеха не имела. Войдя в зал, Габриэль сразу услышал слова «влияние» и «Пикассо». Он узнал голос Лалито Леона, дебелого мужчины с лицом, усеянным прыщами, с птичьими глазками и без бровей.
— Пикассо — коммунист, — говорил Лалито, делая особый акцент на последнем слоге. Лалито недавно получил премию за стихи, вторую награду на последних поэтических состязаниях, и полагал, что это дает ему право осуждать кого угодно.
— Да, верно. Но такому, как он, можно себе позволить поддерживать популярную идею, — возражал художник, пишущий гуашью и пятнами. — Я слышал, у Пикассо пропасть денег. Прошло то время, когда он был бедным начинающим художником.
— Да ты, старина, чистый яд, — заметил Лалито, показывая этим, что полученная премия дает ему право на фамильярность, хотя все знали, что этот художник — гомосексуалист. И добавил: — Помни: в небольших дозах он эффективнее.
— Я не понимаю, — сказал «яд», — этой тенденции во все вмешивать политику. Я принимаю наш фатум, нашу культурную среду как стихию, подчиненную социально-политической жизни. Ну да, не спорю: разве возможно скрыть политический характер власти? Что же касается искусства вообще, то тут распространилось полнейшее пренебрежение к форме, и публика, которую, быть может, еще и удалось бы привлечь, потеряла всякий интерес. Да, черт побери, в области культуры ни к чему уже нет интереса. Вспомните наших выдающихся деятелей прошлого века. Они правильно понимали дело: они у публики не заискивали, потому что сами обладали и властью и влиянием. Достаточно привести пример хотя бы Дель Монте и Альдамы[37]. У них были свои салоны. Ну, а теперь, что мы имеем теперь? Сплошной упадок и разочарованность — возможно, они отражают мир в состоянии разложения… — Но тут пишущий гуашью запнулся. Пожалуй, он слишком далеко зашел. Вокруг него собралась кучка посетителей, среди них несколько женщин, и по крайней мере одна, а то и две незнакомые личности. Наверняка из полиции. Их встретишь повсюду. Все они батистовцы. Никого не щадят. Взгляд одного из этих типов пронзил художника будто током, взгляд говорил: «Что там лопочет этот вонючий педик? Не связывайся с генералом, не то в порошок сотрем». Вдобавок и сам Лалито его немного смущал: художник слышал, будто он доносчик и будто его премия не что иное, как награда за некие труды.
Кучка посетителей рассеялась; художник, браня себя, весь в поту, отошел в сторону, извинившись перед Лалито, что ему, мол, надо пойти в туалет.
— Почему вы так упорно посещаете подобные места? — спросил Габриэль у своего спутника. Тот не ответил, только недоверчиво взглянул на него, не зная, заключено ли в вопросе осуждение или он задан просто так, забавы ради. — И все же тот пентюх отчасти прав. Его «истина» — это то, что доступно ему, пронизано его растерянностью и своекорыстием.
— Да, понимаю, — сухо сказал Гаспар. Он тоже спрашивал себя, зачем он сюда пришел. Возможно, чтобы сбежать из всех прочих мест. Ведь вокруг сплошная мертвечина и полный разброд.
— Такие, как он, по крайней мере, ходят сюда и даже занимаются художественным творчеством, пусть в самой обезличенной форме. Вы улыбаетесь, Гаспар? Вспомните, еще у Сако[38] в прошлом веке в разгар колониального господства была романтическая мечта заменить игорные дома и бильярдные библиотеками и музеями. То недуг столь же древний, как наша нация! Чтобы нам с вами было не скучно, я попытаюсь закончить мысль, «истину» этого манерного художника: да, бесспорно, повсюду распространилось желание жить с удобствами, жить «прилично», окружая себя всевозможными предметами комфорта, но никто уже не заботится о том, чтобы творить или хотя бы наслаждаться высшими проявлениями духа. Все сводится лишь к инвентаризации, к безотрадному перечню язв и горестей жизни. Судите сами: почитайте книги, которые теперь пишутся, посмотрите пьесы, которые идут в театрах. Их авторы, ставя в центр конфликт персонажей и изображая кризис окружающей среды, способствуют общему кризису творчества. Тут действуют вместе сила центробежная и сила центростремительная. И я полагаю, что в итоге все они в своих произведениях отражают лишь крах интеллектуала, пытающегося участвовать в практической деятельности.
37
38