Габриэль поставил рюмку на поднос.
— Все ясно, — сказал он. — Вы все говорите одно и то же. Вроде заученной на память книги — одни и те же формулировки.
— У нас-то нет священного текста и «объективных законов», к примеру, как у левых экстремистов.
— Ты считаешь меня экстремистом?
— Не знаю. Твой свояк говорит тут всем, что его сестра вышла замуж за коммуниста. Он, конечно, преувеличивает, но ты идешь по такому пути, что… Маркса и Ленина читаешь, так ведь?
— «Кто не читает таких книг…»[69]
— Кажется, я уже где-то это слышал. Но возможно, я ошибаюсь. Видишь ли, мы с тобой очень разные люди. Я человек, которого на нашем деловом жаргоне называют «предприниматель», а ты, несмотря на положение твоей семьи, ты простой чертежник в министерстве общественных работ, да вдобавок добровольно порываешь со своими. Ты меня понял? Мы принадлежим к двум различным, чтобы не сказать враждебным, станам, и все же я тебя люблю и ценю.
— Думаю, Марсиаль, что ты слишком заостряешь, — рискнул вмешаться Гарсиа, который тем временем заглушал боль, подливая себе из бутылки. — Я-то человек конченый. Чего уж мне ждать! Моя болезнь — смертельна. А все же я борюсь, я хочу чувствовать себя живым… И я надеюсь, что нынешний порядок — в политике и в экономике — так быстро не изменится. Ничего не поделаешь, мы выражаемся туманно, потому как мы чудной народ. Выйдите на улицу и понаблюдайте: толпа все время в движении и в то же время она равнодушна, статична. Внутри у нас ничего не движется. Разве не такое впечатление производит на иностранца наша постоянная экстравертность[70]? В нашем пейзаже слишком много всего, много всевозможных деталей. Но это не только засилье мелочей. У нас — как в плохих романах, где при множестве перипетий нет настоящего смысла. Вывод я делаю такой: в неизменности нашего пейзажа повинны мы все. Вы меня поняли?
— Ну, ясно, — сказал Габриэль, развеселясь, — ведь этот пейзаж создан нашими руками, но не для наших глаз, а по вкусу правящих нами денег, притом денег иностранных. Однако ты, Марсиаль, еще не изложил третьей причины. Право, какая-то беседа безумных — ни порядка, ни склада.
— Это тоже весьма нам присуще: действия, не упорядоченные в логической организации мысли. И очень часто вся наша деятельность сводится к говорению. Теперь о третьей причине: это смешение. «Смешение кухонь, смешение рас, смешение культур. Густая похлебка из цивилизаций, клокочущая в Карибском котле». Тоже слова Ортиса…
Гарсиа опять налил себе рюмку. Теперь заговорил он, явно наслаждаясь собственным красноречием:
— А вы думали когда-нибудь о смешении как о разлагающем элементе? Ведь всякое смешение ведет к разрыву с уже установившимся, это сила, разрушающая порядок. Но суть в том, что отсюда возникает лишь внешняя анархия, некая рыхлость и праздность, которую во многих отношениях путают с варварством, как у Сармьенто[71]. До сих пор мы были «нет», были отрицанием, знали, чем мы не являемся, чего не можем, чем не будем. Ущербность положительного начала как будто определяет все наши поступки и мысли. Отсюда подражательность, повторение чужих форм до карикатурности. Рабское копирование чужеземного, сплошные кальки с вариациями в местном колорите, все для туристов, жаждущих непривычных зрелищ. Но чтобы все это нам навязать, пытаются исказить действительно необычную внешность страны — наши леса, наши горы представляют в банальных, штампованных чертах тропической экзотики, искажают нашу одежду, язык, поведение, манеры…
— Заметьте следующее, — продолжал Гарсиа поело пятой рюмки. Он, казалось, был всецело поглощен только что высказанной идеей. — Некоторые мыслители нашли в нашем типе человека удивительное сходство с деревом… разумеется, в том, что касается естественного развития растения. Та же почвенная и растительная жизнь, если рассматривать человека и природу в плане их антагонизма. Словом, у нас как бы существует господство лесной стихии, тяготеющее над внутренним развитием как человека, так и пейзажа. Что бишь еще? Да, нас впечатляют громкие, напыщенные речи, раскаты хохота, странные позы и жесты. И все это из любви к необычайному. Не отсюда ли — в чем я не сомневаюсь — наша поверхностность? И более того: преувеличение для нас — некий обязательный ритуал даже там, где речь идет о споре или о подражании. Не находите ли вы, что мы слишком часто превращаемся из оптимистов в пессимистов? Ибо то, чего мы ожидаем, осуществившись, всегда чем-то разочаровывает нас. Или — что то же самое — то, о чем мы говорим, осуществившись, разочаровывает нас. И еще одно: борьба наших великих людей ведется больше чтобы нам уцелеть, чем ради славы и бессмертия их имени.
69
В 1953 г. на суде во делу группы кубинских революционеров во главе с Фиделем Кастро, участников штурма казармы Монкада, судья спросил Фиделя Кастро, указав на изъятый у повстанцев томик произведений В. И. Ленина: «Чья это книга?» Фидель Кастро ответил: «Это наша книга, и кто не читает таких книг, тот невежда».
70
71