— Боже мой! — воскликнула она. — Ты видел, как он закричал: «Ты меня коснулась!»? Разве не великолепно?
Глаза у нее расширились, и вообще она казалась как-то странно возбужденной.
— А то, — ответил я, — да, это было супер!
И тут она притянула меня к себе и поцеловала. Я почувствовал, как ее губы легко скользнули по моим.
— Я люблю тебя, — сказала она, — кажется.
Месяц свиданий и один сухой, трепетный поцелуй. Тут уж вы могли бы задуматься, все ли со мной в порядке, но правда, я не возражал. Я правда был готов ждать — у меня был запас терпения Сизифа, — и мне было достаточно просто быть рядом с ней. «Чего торопиться?» — подумал я. Конечно, у нее были странности, но у кого их нет? Да и, по правде, мне всегда было неловко с девушками типа «три коктейля, обедать и в койку», словно они отсидели шесть лет в тюрьме и вышли аккурат вовремя, чтобы накраситься и прыгнуть тебе в машину. Бреда — так ее звали, Бреда Драмхилл, и самый звук слогов этого имени заставлял меня таять — была другой.
Наконец, через две недели после путешествия в Райнбек, она пригласила меня в свою квартиру. «Коктейли, — сказала она. — И обед». Тихий вечер перед телеком.
Она жила в Кротоне, на первом этаже отреставрированного викторианского дома, в полумиле от станции «Хармон», откуда она каждое утро ездила на Манхэттен работать редактором в «Антропологии сегодня». Работала она там с самого дня, как закончила Барнард за шесть лет до нашей встречи; и работа эта превосходно гармонировала с ее темпераментом. Живущие среди речных даяков Борнео или курдов Курдистана антропологи присылали ей неуклюжие и грамматически кошмарные отчеты о своих наблюдениях, а она сбивала из всего этого мусс для народного потребления. Естественно, главное место в ее редактуре занимали грязь и экзотические болезни, равно как и невероятные обычаи аборигенов. Чуть ли не каждый день она звонила мне с работы и срывающимся от радости голосом рассказывала о новых ужасных болезнях, о которых только что узнала.
Она встретила меня у двери, одетая в шелковое кимоно, украшенное двумя драконами с переплетенными хвостами и отвесным вырезом. Волосы ее были заколоты, словно она только что вышла из ванной, и она пахла камфарой и антисептиком. Она чмокнула меня в щеку и провела в гостиную.
— Болезнь Шагаса, — сказала она, широко улыбнувшись и продемонстрировав свои превосходные зубы.
— Болезнь Шагаса? — эхом отозвался я, не вполне понимая, что на это ответить. Комната была пустынна, как монашеская келья. Два кресла, кушетка и кофейный столик, все из стекла, хрома и жесткого черного пластика. Никаких растений («Одному Богу известно, какие там могут завестись насекомые — а грязь, грязь просто кишит бактериями, не говоря уж о пауках, червяках и прочей гадости») и никаких ковров («Инкубатор для блох, клопов и клещей»).
Все еще улыбаясь, она подвела меня к пластиковой кушетке и села рядом.
— Южная Америка, — прошептала она, закатывая от восторга глаза, — в джунглях. Такие жучки — жуки-убийцы, так их называют; дико, правда? Эти жучки кусают тебя, а потом, когда насосутся твоей крови, они идут на горшок рядом с ранкой. Когда ты чешешь укус, все это попадает тебе в кровь, и где-то через год или двадцать у тебя болезнь, напоминающая помесь СПИДа и малярии.
— А потом ты умираешь, — сказал я.
— А потом ты умираешь.
Ее тон вдруг стал рассудительным. Она больше не улыбалась. Что я мог сказать? Я погладил ее руку, улыбнулся и подыграл ей.
— А как же ам-ам? Что на обед?
Был подан холодный крем-суп из тофу и моркови и крошечные сэндвичи с чечевичной икрой, а также чесночное суфле с экологически чистыми овощами. Потом был коньяк, телевизор с большим экраном и фильм под названием «Мальчик в пластиковом пузыре» про ребенка, росшего в полностью асептической среде, потому что он родился без иммунной системы. К нему нельзя было прикоснуться. Малейший чих мог его убить. Бреда всхлипывала первые полчаса, потом надавила на мою руку и в голос зарыдала, когда мальчик выполз из своего пузыря, подцепил примерно 37 болезней и умер перед рекламной паузой.
— Я смотрела этот фильм шесть раз. Что за жизнь! Прекрасная жизнь! Скажи, разве ты ему не завидуешь?
Я ему не завидовал. Я завидовал агатовому кулону, болтавшемуся у нее меж грудей, о чем честно и сообщил.