По субботам Жак давал приемы. Он доверял личному общению, и молва о его салоне разлеталась благодаря друзьям и друзьям друзей. Весь Париж бывал у него. Гостеприимство отражало одну из граней его характера. Кроме того, в характере Жака была консервативная жилка. Это никого не волновало. Гости считали его чудаком, может, немного эксцентриком, в худшем случае – оригиналом. Каждый, кто заходил к нему домой, слышал небольшую речь – его приветствие для новоприбывших: «Признаю, что в салонных делах я остаюсь приверженцем классики. Позволить себе флирт, увлечься женщиной, которая пришлась по нраву, улучить минутку с ней наедине, поговорить, понизив голос, в укромном уголке, рассказать ей свежие сплетни и поймать на себе одобрительный взгляд, просияв от радости… если салон этого не позволяет – для меня это не салон. О, пусть французские салоны не теряют всех этих знаков внимания и ухаживаний! Пусть салоны не утратят живого желания радовать и приносить удовольствие, ведь они – настоящее, неувядающее, очаровательное украшение Франции!»
Рита отвела его в сторону. «Послушайте, Жак, – сказала она, – вы не можете жить прошлым. Мы не в девятнадцатом веке. Одно дело – писать, думать и даже беспокоиться о прошлом. Совсем другое – жить им. Вы же не хотите утратить реальность и увязнуть в одиноких беседах с самим собой». Годы житейского опыта внезапно потеряли всякое значение. Разве мог он возразить и что-то противопоставить? Ее сияющим черным глазам. Ее синим ногтям. Ее зеленым губам.
Ей было двадцать пять.
Еще один короткий эпизод. Рита и Жак. Рита и Жак. Рита и Жак. Рита и Жак.
Когда мы встретились, всё это уже стало историей. Историей? Это не предмет для шуток! Я хочу поделиться с тобой мыслями впечатлениями идеями об истории. Об искусстве. Обо всём. Но она слушала вполуха, откинувшись на подушки. «Мне не интересны люди, в которых, кроме эстетизма, ничего и нет», – вздохнула Фифи. Мы только что закончили обедать; день постепенно переходил в вечер; я была всё еще полна впечатлениями от Востока. Я ехала в поезде. Я стояла на плоскогорье в пустыне Невада. Я хотела увлечь ее своим порывом чувств. «Годы житейского опыта потеряли всякое значение», – объяснила я.
Книга вторая
Часть четвертая (продолжение)
Я стала объяснять.
Вот как я всё запомнила.
Я вижу комнату, в которой полно людей. Они сидят и что-то обсуждают, листают мои книги, звонят по телефону. Я поворачиваюсь к ним спиной. Они об этом не знают. Фифи спит в углу, а Родриго ушел, чтобы купить что-нибудь на ужин. Он ушел давно. На смену погасшей синеве дня пришел лиловый вечер. Я слоняюсь у окон. Красный огонек, зеленый огонек, блестящие точки переливаются в наступающих сумерках. Среди мерцающих огней я вижу мужчину восточной наружности, уже немолодого, с черными усами. Он сидит по-турецки на коврике за низким столиком. От его чашки с кофе поднимается пар. Подрагивает пламя разноцветных свечей. Он сидит в мерцающих огнях. Его имя – месье Лепренс. Я прекрасно помню эту встречу.
Я только что вернулась из Парижа, и никто не знал, что я в городе. Я приехала втайне, на то были причины. Каждый день я шла по Второй авеню через шесть кварталов на площадь Святого Марка и покупала мороженое в вафельном рожке в «Джем спа». Было лето. Дни таяли, как мороженое, которое я лизала в дальнем углу магазина, где продавались книги непристойного содержания. Джейн лизала Гарри, Гарри сосал у Джона, Джон присовывал Руби, Руби виляла задницей извивалась всем телом выкрикивала невероятные фразы вроде: «Трахни меня, детка, трахни меня. Я сочная помидорка. Выжми из меня сок». Погружаясь в эти описания, наполненные дешевым фарсом, я стала замечать, что в подсобное помещение часто заходит невысокий мужчина, брюнет. Я думала, что это подсобное помещение. Я решила, что он там работает. Я стала наблюдать за ним. У него были необыкновенные глаза. Глубокие глаза. И красивые руки. Однажды, уже держа красивую руку на дверной ручке и собираясь исчезнуть, он вдруг обернулся.