Я перевел дух и стал ждать ее ответа. Она в задумчивости смотрела в пространство. Я взял ее за локоть и, постаравшись вложить в свой голос как можно больше теплоты, проникновенно сказал:
— Пойдем со мной.
— Не знаю, — произнесла она, — право, не знаю. Мне кажется, безопаснее быть вместе со всеми, что бы они ни делали, потому что все друг другу будут помогать. К тому же большую группу людей легче заметить, чем одного человека. Честное слово, не знаю, что сказать. Думаю, все же в таких случаях люди должны держаться вместе; я слыхала, что тех, кто отделяется, даже идут искать. Командир и не разрешит нам остаться. Он принудит нас идти вместе со всеми. А потом — я должна быть с мистером Лейном… — Последнее явно только что пришло ей в голову, она устыдилась, что не подумала об этом в первую очередь, и потому стала спорить со мной: — По-твоему, командир не сумеет нас вывести? Напрасно ты его недооцениваешь. Он француз — ну и что? Наверное, все, что ты говорил про французов, вздор; по крайней мере я этого никогда еще ни от кого не слыхала. По-моему, это все предрассудки.
— Ладно, ладно, — сказал я. — Послушай. Мы в опасности. Положение серьезнее, чем ты думаешь.
— Я знаю, каково наше положение.
— Конечно, но опасность не в том, о чем ты думаешь. Допустим, национальность командира не играет роли. Я лично недолюбливаю французов — может, у меня заскок, не знаю. Но одно я знаю точно: этот человек нас не выведет. Повторяю: положение серьезнее, чем ты думаешь. Речь идет о жизни, твоей собственной жизни, а не чьей-нибудь еще. Какое тебе дело до того, что другие умрут? Так уж сложились обстоятельства! Спасутся они — прекрасно, я нисколько не против, знаешь пословицу: живи и давай жить другим, и тому подобное. Но одно ты должна понять: я не допущу, чтобы группа потащила меня на верную смерть. В этой смерти не будет ни капли романтики. Ничего нет хуже, чем умереть из-за чьей-то оплошности. Еще будешь и себя при этом корить. Черт побери, как ты себе это представляешь? Мы тихо испускаем дух в объятиях друг друга, а вдалеке нам чудится колокольный звон? А знаешь, как будет на самом деле? Мы все подохнем от голода и холода, двум-трем первым еще закроют глаза, а на смерть остальных всем будет глубоко начхать.
Она заплакала. Я неуклюже попытался ее утешить, обнял. В таких обстоятельствах самое лучшее было бы заняться любовью, это придало бы мне мужества и спокойствия. После этого, несомненно, пришло бы в голову что-нибудь путное и вообще возросла бы вероятность спасения. Но как воспримет это группа приличных людей, только что переживших авиационную катастрофу? Очевидно, им это покажется странным.
— Но почему, — всхлипнула она, — я должна быть с тобой? Почему ты выбрал меня? Бросить группу — это непорядочно. Так может поступить только псих или дурак, но ты ведь ни то ни другое, хоть я и сама не знаю, почему я в этом уверена.
— Об этом я тебе уже рассказывал, радость моя, цыпленочек мой, поцелуй меня.
Я крепко поцеловал ее в губы и погладил по волосам. Конечно, ей пришлось отстраниться, но сделала она это далеко не сразу.
— Послушай, я повторю тебе все еще раз, и тогда ты увидишь, что мы не можем поступить иначе. У меня действительно нет выбора, обстоятельства вынуждают меня, прямо-таки за руку тащат к спасению: мое дело — лишь правильно их истолковать. Как мне это удастся? Не знаю. Но что-то говорит мне — что именно, я и сам не понимаю, — что предложения командира, вернее, его приказы приведут нас к гибели. Может быть, что-то в его глазах, в том, как он держится. Слушаться его — значит идти на верную смерть. Таким образом, его советы, планы — словом, все, к чему он нас побуждает, ошибочно. И потому вполне вероятно, что правильнее поступить как раз наоборот. Я убежден в этом и уверен, что нам надо откалываться. Тогда мы избежим беды.
Она внимательно слушала, слезы ее высохли. Я упрямо продолжал:
— Так что же я должен делать, исходя из этой убежденности? Коль скоро я уверен, что она ведет к спасению, то на первый взгляд может показаться, что мой долг — повести за собой всю группу. Для этого понадобится необычайное красноречие, большая сила убеждения, колоссальная энергия. Возможно, дойдет и до драки, но ради общего блага можно ни перед чем не останавливаться. Однако я, увы, не обладаю упомянутыми качествами. Я сумею убедить кого-нибудь одного, но остальные ополчатся против меня. Я не способен завоевывать популярность, так уж я устроен, и на каждого моего сторонника всегда приходится четверо-пятеро врагов. Я знаю это: ведь самое главное — познать самого себя. И следовательно, мне не удастся убедить группу. Но допустим, я обладал бы необходимыми качествами и пустил бы их в ход. Думаешь, тогда бы мне это удалось? Нет, и тогда бы ничего не вышло. Хочешь верь, хочешь нет, но я знаю, что только под дулом пистолета эти люди отступились бы от командира. Он для них — и отец, и мать, и еще немножечко господь бог. Наконец, последнее. Принципы, на которых я строю наше спасение, теряют силу, если их станет применять целая группа. Они годятся лишь для одиночки, сделать их достоянием массы — значит поставить их с ног на голову. И потом, остается ведь крошечный шанс, что командир прав. Я-то, конечно, в это не верю, но в действительности такой шанс есть. Это тоже причина, чтобы удрать одному. А почему я хочу взять тебя? Да очень просто: из всей группы мне хочется спасти только тебя одну. Да, потому что ты молода и красива, более того, мой выбор — результат работы определенных желез в моем организме, и я это знаю. Ну и что? Мы хотим сохранить свою жизнь, испытываем голод и жажду, избегаем боли и стремимся к наслаждению — что тут дурного? Вероятно, мне следовало бы сказать, что я вдруг, по неизвестной причине, воспылал к тебе страстной любовью, — это тебе бы польстило. Но я говорю: я увидел тебя, единственную привлекательную женщину среди всех этих людей, железы продолжения рода пришла в действие, и родилась любовь. И это не исключает того, что ты мне правда очень — ну да, очень — нравишься.