Серейн хватает револьвер, подходит к окну и слегка отодвигает тюлевую гардину. Кафе находится на углу, из окна просматривается вся улица: безлюдно, темнеет, вот-вот зажгутся фонари. Все двинулись от стойки вслед за Серейном и стоят полукругом позади него. Каждому хочется разглядеть получше. Они объединены этой напряженной тишиной, напряженным вниманием. Серейн левой рукой вынимает носовой платок и сморкается, в правой у него револьвер.
— Ну и мерзкая же улица, — говорит он, — уж и не знаю, что это в ней такое. Всегда кажется, что вот-вот дождь хлынет.
Никто не отвечает, все подстерегают престарелую чету, каждому хочется первому обнаружить ее. И все же первым замечает ее Серейн — замечает в самом начале улицы, у моста.
— Вот они.
Напряжение растет. Еще бы: сейчас они увидят наемного убийцу за работой! Серейн спокоен, пистолет не дрожит в его руке. Как всегда в такие минуты, он уносится мыслями в Америку, вспоминает время, когда одно имя его наводило страх. Теперь он опустился до голландского кафе, где дюжина нервных завсегдатаев дышит ему в затылок пивом и можжевеловой водкой.
Момент приближается: престарелая чета уже доковыляла до кафе. Серейн поднимает револьвер, целится, прищурив глаз, и спускает курок. Щелчок, он снова взводит курок, и снова щелчок. Тогда он сует оружие в карман и, не оборачиваясь, произносит:
— Конец, господа.
Зрители все стоят у него за спиной. Они ожидали большего. Но время идет, и больше ничего не происходит. Вздыхая, разочарованная публика возвращается к стойке. Хозяин еще раз наливает всем за счет фирмы — под впечатлением и от радости, что все уже позади, что револьвер, слава богу, снова исчез в кармане Серейна и что в самый захватывающий момент не ввалилась полиция — например, чтобы проверить его лицензию на продажу спиртных напитков.
Все выпили. Хозяин смотрит на Серейна, по-прежнему стоящего у окна, и говорит:
— Конечно, это было небезынтересно, однако же, как бы вам сказать, о таких вещах нельзя говорить в подобном тоне. Парень, по-моему, не в своем уме.
Завсегдатаи кивают. У них было превосходное развлечение, они прекрасно провели полчаса, но теперь все кончилось, и Серейна надо как можно скорее отдать в руки палача.
А Серейн, у окна, смотрит на печальную улицу, взгляд его мрачнеет, потная рука в кармане дрожит. Он тоскует по Америке.
Хейре Хейресма
СМЕРТЬ НЕЗАМЕТНОГО СТАРИКА[21]
Перевод В. Белоусова
Посвящается Пийтье Вассенаару, который по причине дурного воспитания впал в крайнюю нищету и лишился последней рубашки. В конце концов его отвезли на тачке в дом призрения, где за ним был бы присмотр.
Однако он отдал богу душу, еще и не переступив порога обители, и той же ночью его похоронили, одинокого бедолагу, где-то на пустыре у стен Аббатства, которого сейчас тоже нет. Вспомяни его.
Такое с ним уже бывало раньше. Ему хотелось тогда выбраться из окна. Или взобраться на крышу. Однако каждый раз он отказывался от своей затеи: то подоконники его не устраивали, то не было водосточного желоба. Ведь у человека еще будет время обрести покой. На кладбище.
Порой, когда он без всякой цели бродил в темноте среди черных громадин домов, ему слышались целые хоры детских голосов. Это походило на сказку. А еще у него было заветное местечко — в парке среди кустарника, где чувствуешь себя как, в настоящем лесу, — там можно слышать колокола всей округи, даже те, которых давным-давно нет. Звон их висел в ушах, им была полна голова. Оглушительный перезвон буквально погребал его под собой. Иной раз даже он, не выдержав, валился лицом в рыхлую землю. По счастью, происходило все это исключительно ночью либо — в крайних случаях — поздними сумерками. А то ведь, чего доброго, вообразят, будто у него падучая или что-нибудь в этом роде. От людских глаз укрыться трудно — что верно, то верно. Каждый норовит сунуть нос в твои дела. Днем вот, когда светло, еще туда сюда, можно сказать, терпимо. Разве что иногда, в миг передышки, когда он стоял где-нибудь у тротуара между двумя автомашинами и, например, ждал, чтобы перейти улицу, вдруг врывался какой-то инструмент. Корнет-а-пистон. И всегда сорок второй псалом. Или что-то высокое и эфемерно-благородное: колоратурное сопрано. Но он не придавал этому особого значения. Улица многоголосой рекой вливалась в него, прохожие кричали, и все чего-то хотели от него. Приветствия. При всяком удобном случае он сломя голову бежал прочь, не разбирая дороги — куда глаза глядят. Бывало, очутившись в каком-нибудь месте, куда месяцами не заглядывал, он замечал, что тем временем подстригли деревья и кое-где снесли дома, тогда он в замешательстве останавливался, как чужак озираясь по сторонам. И ему было совсем не до смеху.