Когда они вернулись из своего последнего путешествия, мама, достав из чемодана подарки, завела разговор об эпидемиях, угрожающих тем, кто скитается по белу свету. Она настаивала, чтобы Паултье и Генриетта показались врачу. Те и слушать не хотели, да еще высмеяли мать. В тот день отец пришел домой взбешенный. В вечерней газете на первой полосе были помещены фотографии Паултье и Генриетты и интервью с ними, в котором брат сказал: «Я пресыщен всем, что видел, и мечтаю только о том, чтобы, как навозный жук, заползти в дом моих родителей». Это и взбесило папу. Он сказал, чтобы Паултье и Генриетта нашли себе другое жилье. Хорошо, конечно, что они вернулись целы и невредимы, но что до навозных жуков и журналистской моли, так с него хватит. Тут такое началось! Паултье твердил, что соскучился по родительскому крову, что ему хочется обедать вовремя, сидеть за красиво сервированным столом и есть домашние котлеты с овощным пюре. Папа решил, что сынок над ним насмехается, и велел ему убираться ко всем чертям. Я пытался их помирить, взглядом умолял сестру умаслить родителей, не быть резкой, как они, и уговаривал всех не волноваться. Мама снова вспомнила об эпидемиях и захныкала, что желает им только добра. На Генриетте было роскошное индийское сари, в этом самом туалете ее показали и по телевизору. На следующее утро отец много чего наслушался от сослуживцев. Скрывая зависть, они подшучивали над ним: «Доченька ваша — девица хоть куда», но подразумевали: «Слушайте, Теллегем, эта ваша гулена, всыпьте ей как следует, пока она не пошла по рукам…»
Так жили они под родительским кровом, эти блистательные дети, рожденные в солнечный воскресный день на морском берегу под сенью раскидистых пальм.
Позднее я сказал Генриетте, какими они мне тогда представлялись, а она улыбнулась и ответила, что Паултье думал иначе, он всегда плевал на всяческие красоты, никогда к прошлому не возвращался и часто хандрил, если оставался один в номере отеля, хотя, может быть, он просто прикидывался.
Через две недели после возвращения Паултье переехал в дом на широкой неуютной улице в районе новостроек.
«Ты, конечно, заметила, что с ним творится что-то неладное, — сказал я сестре. — Тем более что он вроде никуда не собирается ехать. Говоришь, он избегает общества, стал домоседом. И картины у него странные, рисует вещи, каких никто из нас в жизни не видел. Как ты к этому относишься?»
Она ответила, что никак, что картины Паултье ее никогда не трогали. Живопись вообще ей ничего не говорит. Есть люди, которые всю жизнь предаются чувственным мечтам о том, что при самом тщательном наблюдении редко увидишь даже в спальне буржуазного дома, которую держат на запоре, или в борделе, но это нисколько не мешает таким людям быть разносторонними, интересными, любезными в обхождении, без преувеличенного страха перед существованием, нехваткой денег и приближающейся старостью. Что же касается Паултье, то он переносил свои мечты на холст и больше к ним уже не возвращался.
Так говорила тогда Генриетта. А сейчас в машине, направлявшейся к стоянке возле «Пласхофа», она сказала:
— Робби, я хочу написать книгу о Паултье. Рассказать о нем все. Я расскажу о нем всю правду, Робби.
— Только обо мне ни слова, — сказала мама.
— А ты не подавай ей такой мысли, — буркнул отец.
Я выключил мотор.
— Спокойно, никаких ссор, — сказал я. — Сегодня у нас великий день. Первый памятник члену нашей семьи.
— Если кто и заслуживает памятника, так это ваш отец, — сказала мама.
Генриетта обернулась и уперлась подбородком в спинку кресла.
— Это за что же? — полюбопытствовала она.
— За то, что он двадцать четыре года трудился на благо государства, не утаил ни единого цента и никогда не получал от своих деток благодарности, вот за что, — ответила мама.
— Обратимся в таком случае с ходатайством к нашему любезному правительству, — предложила сестра.
Мы вышли из машины. Какими старыми показались мне наши родители! Мама с ее кривыми ногами, в пестром шелковом платье и папа в темном полосатом костюме. Утром он до блеска начистил свои башмаки и выбрил шею. Принарядились, как могли. Генриетта протянула матери руку, мать сперва было отстранилась, но потом поддалась мягкой настойчивости дочери и взяла ее под руку. Я достал портсигар и предложил отцу настоящую бразильскую.
В холле «Пласхофа» все еще висела старая афиша, извещавшая об открытии выставки скульптора Ферри Даниэлса.
— Может, снять шляпу? — спросила Генриетта.
— Ни в коем случае, — по привычке назидательно сказала мама.