Его друг снова сидел у себя в кабинете, склонившись над книгой.
— Я знал эту девушку, — сказал студент. — Она так скверно со мной обошлись, так откровенно подло, что теперь, наверное, считает, что я ее проклял и из-за этого с ней случилось несчастье. Тебе она не доверяет. Она хочет, чтобы ее врачом был я. Наверное, она думает: «Флорис меня проклял и вот пришел посмотреть, что из этого получилось. Он единственный, кто может мне помочь, он должен снять с меня проклятие». Я предлагаю тебе передать мне эту пациентку. А почему бы нет? Случай ведь все равно безнадежный.
— Пожалуйста, — сказал друг. — Может быть, и к лучшему, если ее будет пользовать человек, которому она верит, чем действительно опытный врач.
Он предложил студенту на выбор один из трех своих запасных стетоскопов и дал ему адрес типографии, где можно заказать бланки рецептов.
Очки для чтения, которые обнаружились дома, Калманс не снимал теперь целыми днями. Стетоскоп свернул и сунул в задний карман брюк. Поскольку он навещал больную чаще всего вечером, он стал гораздо меньше пить. По крайней мере раз в неделю, перед уходом от больной, он, пристроив на колене бумажник, с утомленным, но сосредоточенным видом накарябывал рецепт и неизменно предлагал самолично отнести его в аптеку. На улице он рвал его в клочки и пускал по ветру (какой же аптекарь знает доктора Клондайка!), а настоящий рецепт предоставлял выписывать Хемелрику.
Мамаша Венте его полюбила. Ему стоило немалого труда отбиться, когда она попыталась навязать ему в качестве пациентов и других обитателей своего пансиона. А Лили утверждала, что с каждым месяцем чувствует себя чуточку лучше. Вот он увидит, когда придет лето! Все мысли Калманса были заняты одним. Он едва мог дождаться вечера, когда обычно совершал свой ежедневный визит. А уходя, не забывал заметить: «Я ужасно задержался, мне надо идти, меня ждут больные». Лили явно была счастлива, что жертвует чем-то ради других его пациентов. Так что расставание причиняло горе только ему.
Дни становились длиннее. Когда Калманс приходил в пансион, шторы еще не были задернуты; он невольно поглядывал в окно, у которого лежала Лили, и она требовала, чтобы он рассказывал ей, что там происходит. Каждые пятнадцать минут дом наполнялся гулом оттого, что под аркой, над которой как раз и находилась ее комнатушка, проезжал поезд. Перекосившиеся оконные рамы толком не закрывались. Щели по его приказанию были заткнуты, но все равно, если дул ветер, все в комнате покрывалось песком. Под ножки кровати, чтобы не качалась, были подсунуты деревянные чурочки, которые время от времени приходилось менять.
Он рассказывал:
— Я вижу дочурку аптекаря. Она собирает выстиранное белье, которое ее мать утром разложила на чужой лужайке. Девочка машет платком проходящему поезду. А пассажиров в поезде почти нет. Кто поедет вечером к морю, когда еще так холодно… Ты слышишь стук? Его производит человек, который мастерит что-то в курятнике. Он в одной рубашке. Еще бы, ему-то небось жарко — вон ведь как старается… Ребятишки строят из песка дамбу и крепость в канаве у железной дороги. Но им давно пора спать. Все равно никто уж больше не смотрит на их сооружение.
А она спрашивала:
— А птицы? А цветы?
Вот тут-то, чтобы рассказать ей что-нибудь интересное, большую часть ему приходилось выдумывать.
Однажды теплым апрельским вечером, когда окно было распахнуто настежь, произошло чудо.
— Осмотри меня, — приказала она с гордым видом.
— Зачем? — спросил он, дрожащими пальцами впервые в жизни вытаскивая из кармана стетоскоп. — Ты плохо себя чувствуешь? У тебя кашель?
Он «осмотрел» ее. Прослушал с головы до ног, без особого труда сохраняя на лице вдумчивое выражение. «Я же могу честно сказать то, что говорят столько докторов, — прикидывал он. — Что я ничего не нахожу. Я ведь и не сумею ничего найти».