— Я слышу шелест листьев, а весной буду слышать жужжание насекомых.
— Посмотрим, — сказал отец. — Ты ведь и без того доставляешь нам столько хлопот. Я поговорю с матерью.
Выходя, он оглянулся в дверях и спросил:
— А перевязку сестра придет делать? Или еще и эта забота ляжет на плечи матери? Ты же знаешь, у нее слабые нервы, ей только и не хватает возиться с язвами да болячками.
— Врач пока не велел ничего делать, надо подождать.
— Подождать! Чего ж еще ждать? — спросил отец не без раздражения и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.
Снизу доносились голоса сестер, скрытых от него листвой деревьев. Он видел лишь небольшой кусочек сада, где торчали голые стебли бальзамина. Острая вонь крольчатинка смешивалась с ароматом золотого ранета, обсыпавшего ветви яблонь. Узкие дорожки разбегались к соседским садам.
Как давно я здесь не был, думал Герман, и какое это было счастливое время, когда я ловил здесь всяких букашек и лягушек. Если бы я правда не видел, я мог бы ощупью отыскать каждый камень, как бы глубоко он ни спрятался в зарослях петушьей лапы и курослепа. Я мог бы назвать каждую живую тварь, обитающую под камнями. Вот это — сороконожка, рыжая, как ирландский сеттер, а этот чешуйчатый шарик — мокрица. Когда разотрешь ее между двумя камешками, получится кучка желтоватого желе. Янтарные саламандры каждую весну напрасно ищут канаву, много лет назад засыпанную землей. На ощупь они напоминают кусочки каучука. Если положить их в воду, они станут серебристыми и блестящими, как брошки. У жирных дождевых червей посередине желтая полоска, будто вывихнуто колено. Поднимешь камень, под которым они сидят, — точно приподняли крышу публичного дома, так копошатся, расползаясь, голые розовые тела. И сам он козявка, которая живет под камнями в темной яме и через узкую щелку злобно следит за происходящим снаружи.
Дверь отворилась, хотя он не слыхал ничьих шагов по лестнице. Должно быть, Лия, старшая сестра: только она умеет двигаться по дому бесшумно. Она останавливается на пороге распахнутой двери на балкон.
— Я считаю, что тебе здорово не повезло, — говорит она весело, — хотя ты, в сущности, не заслуживаешь жалости, потому что всю жизнь только и делал, что по мере сил старался мучить других.
Запахло едой, которую она ему принесла. Не поворачивая головы, он протянул руку:
— Давай сюда жратву и избавь меня от твоих комментариев.
Она сунула ему в руку тарелку. Герман поднес ее к носу, потом поставил себе на колени.
— Когда ты заболеешь раком, я вставлю тебе в рот воронку и вылью туда целую бутыль соляной кислоты.
— Ну вот видишь, я так и думала. Мама выражала надежду, что ты теперь станешь хоть немножко покладистее и тогда за твое несчастье еще можно будет благодарить судьбу. А я подумала: покладистее, как же, держи карман, он станет еще невыносимее, чем был. Знаешь, кто ты? — воскликнула Лия в ярости. — Снежная баба! Снежный человек! — Она пронзительно захихикала. — L’abominable homme de neie[9], так мы будем тебя теперь называть.
— Убирайся к черту, а то я сброшу тебя с балкона, — закричал Герман вне себя, но, не получив ответа, понял, что она ушла.
Он посмотрел на тарелку, стоявшую у него на коленях. Мясо было разрезано на мелкие кусочки и перемешано с гарниром. Он брезгливо поковырял еду, набрал полную ложку и попробовал сунуть ее в рот, не испачкав повязку.
— Справишься? — крикнула мать снизу, из сада. — Или давай я тебя покормлю. Но сначала мы сами поедим, а то все остынет.
Ах, сколько сострадания! — подумал Герман.
— Без вас обойдусь, — ответил он. — Может, немного испачкаюсь, так завтра дадите мне салфетку.
— Что? — спросила мать.
Но вопрос относился не к нему, потому что потом она закричала:
— Лия говорит, она постелила салфетку тебе на колени.
— Пусть не врет! — сердито крикнул Герман.
— Он же не видит, — услыхал он через открытую дверь голос сестры. — Да он все равно обгадится, как свинья.
Мать зашикала на нее, потом снова крикнула ему:
— Завтра я дам тебе салфетку, оставишь ее у себя.
Он услышал, как стеклянная дверь балкона захлопнулась с удивительным звенящим звуком, который, бывало, так будоражил его летними вечерами, когда он лежал в постели в своей каморке на чердаке, прислушиваясь к крику павлинов, резкому и в то же время полному любовного томления. Этот крик был проникнут сладостной грустью, такой же, какую всегда вызывала в нем картинка на крышке коробки с чаем: беседка среди зарослей бамбука, а перед ней женщина с тяжелыми жгутами черных волос. Голоса в саду затихали, мелодично звенела стеклянная дверь. Он оставался один в темноте, лежал и думал о таинственных действиях, совершаемых взрослыми в оранжевом полумраке, действиях, звуки которых смутно доносились до него. А через слуховое окошко в наклонной стене луна проливала на пол свой хрустальный свет. Нас обманули, горестно подумал Герман, с отвращением ставя тарелку около кресла. Они никогда не делали ничего достойного внимания, эти взрослые. Они никогда не совершали ничего такого, о чем ребенку стоило бы мечтать летним вечером, когда вместе с лунным сиянием в комнату льется аромат бузины.