Он услышал Сонины шаги на лестнице. Она вошла в комнату в новом ярко-красном пальто. Somethin thrillinly new[11], подумал он.
«Как ты поздно», — хотел он сказать, но с ужасом почувствовал, что язык у него распух, он издал только странный квакающий звук.
— Герман, перестань, все и так хуже некуда, — укоризненно сказала Соня.
Он хотел сказать, что каждый вечер они приносят ему еду холодной, что Лия закрыла брайлевский шрифт листом бумаги, но получались только нечленораздельные звуки. Язык окоченел, как будто полежал в ледяной воде.
Герман встал, подошел к столу, взял блокнот и карандаш. Снова сел, жестом пригласил Соню сесть рядом. Соня села. Он открыл блокнот, ощупал его края и написал большими печатными буквами:
«Я правда не могу говорить. Я только что сильно дернул себя за язык, наверное, там что-то оборвалось. Погляди».
Он широко открыл рот. Соня отодвинула бинт.
— Ничего не вижу, — сказала она.
Герман написал:
«Не распух? Посмотри как следует под языком — когда я пытаюсь говорить, там тянет».
Он снова открыл рот и загнул язык вверх.
— Все нормально, язык как язык, — сказала она, внимательно глядя ему в рот.
Герман снова склонился над блокнотом.
«Отец пожелал, чтобы бог отнял у меня язык. Может быть, от этого?»
— Ну что ты, — сказала Соня, — надо же придумать такую чушь! Наверное, ты в самом деле слишком сильно его потянул. Не пытайся говорить. Если у тебя что-нибудь надорвано, покой — лучшее средство. А пишешь ты очень хорошо.
Герман кивнул и написал: «Ложись».
— Может, сначала немножко поговорим? — спросила она.
Герман рассмеялся свирепым гортанным смехом, высунул язык и показал на него.
— Sorry[12],— сказала Соня, — тогда давай я тебе почитаю вслух.
Герман затряс головой и подчеркнул свою просьбу двумя жирными чертами. Она со вздохом встала, сняла пальто. Сумку она положила в пределах досягаемости.
Жить становится все проще. Не надо ни за что благодарить, по той смертельно простой причине, что он лишен этой возможности. Вот бы еще и оглохнуть, тогда не приходилось бы ничего выслушивать. Впрочем, это было бы жалко, подумал он, прислушиваясь к звукам, слетавшим с трепещущих губ Сони. Она поднесла фотокарточку так близко к лицу, что он не видел ее глаз.
Когда игра была закончена, она встала.
— Мне нужно на минуточку выйти, — сказала она.
Она надела пальто. Герман схватил блокнот и написал: «Ты меня покидаешь?»
— Почему ты так думаешь? — спросила она.
«Я слышу, что ты надеваешь пальто», — написал он.
— Неужели это слышно? — удивилась она.
«Я все слышу. Даже как в саду воробей скачет по гравию».
Она подошла к нему и наклонилась над блокнотом.
— Ну и характер у тебя! Нет, просто твой отец недоволен, что мы подолгу остаемся наедине. Если меня увидят в пальто, это будет выглядеть приличнее.
«А ты, оказывается, хитрая», — написал Герман и протянул ей блокнот. Но она вышла, не взглянув. Он положил блокнот и схватил ее сумку. Вынул фотокарточку и прочел на оборотной стороне: «Меня ослепили солнце и блеск твоих глаз. 16 июня, Базарная площадь».
Он перевернул карточку. Поверх его изображения был наклеен снимок, вырезанный из журнала. Загорелый юноша в плавках, с великолепно развитой мускулатурой держал руки на расстоянии от грудной клетки, как будто под мышками у него были зажаты два гусиных яйца. Подпись гласила: «Раймон Сернье, прозванный Аполлоном Лазурного берега».
Герман встал, запер дверь. Потом стянул одеяло и залез в постель. Перевернулся на живот и изо всех сил уткнулся головой в подушку.
Сравнительно теплым октябрьским вечером из сада донеслась танцевальная музыка. Герман подтащил сундук, поставил на него стул и высунулся из окошка.
На ветках яблонь, теперь уже почти голых, висели цветные бумажные фонарики. Он услышал голоса своих домашних вперемешку с чужими голосами.
Чего это они сидят в саду такой поздней осенью? — с удивлением подумал он. Он высунулся подальше, но козырек над крыльцом загораживал вид. Под деревьями ходили люди, однако при тусклом свете бумажных фонариков он их не узнавал. Появилась сестра в белом платье колоколом. Среди других голосов он различил ее пронзительный неестественный голос.