Енс не стал выяснять, почему лесорубы остались в лесу. Но в это утро у него не было покоя, не было слов, не было его собеседника. Он был один.
Енс вернулся домой. И движимый любопытством, за которое сам себя ругал, он отправился туда, откуда шел дым. У излучины ручья Енс заметил остатки небольшого костра, и там же лежал сломанный кофейник. Енс никогда не видел таких кофейников: он был маленький и изящный, как дамская туфелька, с острым, как кинжал, носиком, легкий, как наперсток, и блестящий, хотя сейчас был весь покрыт копотью. Один конец ручки болтался.
Енс перевернул кофейник. Сквозь копоть он прочитал: «Made in Australia». Он читал по складам, медленно, потом надолго задумался и пошел домой, не заходя больше к коту.
Енс починил кофейник. Но все равно он не стал таким, каким был раньше. Медная заплатка, которую Енс приклепал, весила больше, чем весь кофейник, и была как лоскут из домотканой материи, пришитый к модному платью.
В ту осень и зиму Енс много дней просидел за столом, задумчиво глядя на кофейник. И впервые ему вдруг захотелось куда-нибудь уехать. Он понял, что упустил что-то очень важное. Он, который имел так много, ибо всегда старался делать то, чего многие желали, но мало кто решался осуществить: просто стоять под деревом, быть травинкой среди моря травы. Но упустил он нечто большее.
Енс отломал ручку и приклепал ее заново. А в середине зимы, когда уже ударили холода и все было засыпано снегом, он вдруг собрался в дорогу и вторично отправился в Тёнсберг. Там он купил кусочек алюминия. Вернувшись домой, он в третий раз взялся за починку кофейника. Работая с какой-то совершенно особой нежностью, он проявил такую сноровку, какой сам от себя не ожидал. И все равно кофейник не стал совсем таким, каким был раньше.
А весной к Енсу пришла в гости она.
Получилось так, что, вернувшись домой после службы на судне, она почувствовала себя еще более одинокой, чем была в море. Вероятно, она очень много повидала на своем веку, больше, чем любая другая женщина, но все-таки меньше, чем многие мужчины. Она побывала в портовых городах всего мира, но ничего нового она там для себя так и не открыла. Везде было одно и то же: кровь и вино, ругань и драки, продашься за деньги — и сама станешь себя презирать, а не продашься, будешь обречена на одиночество. На судне она была официанткой. И каждую ночь, прежде чем ложиться спать, ей приходилось сначала забаррикадировать дверь, а утром в награду за добродетель созерцать кислые физиономии остальных членов экипажа. Если же дверь не запирать, то тридцать мужчин все как один будут презирать тебя, тогда как тот единственный, кого ты впустила к себе в каюту, скоро изменит тебе с другой. Таков был ее удел.
Она привезла домой немало тряпок. И когда подруги приходили к ней в гости, они восторженно осматривали и ощупывали каждую вещь, но стоило ей отвернуться, как они многозначительно перемигивались: все это она получила не за красивые глаза.
Она стала надолго уходить в горы, словно искала что-то. И в одно из воскресений она наконец нашла.
— Какой чудесный кофейник, — сказала она.
— Он из Австралии, — объяснил Енс. — Я купил его давным-давным давно, когда был еще молодой.
— Ты и сейчас еще молодой.
— Я купил его в Австралии и вернулся домой. Я не жалею, что побывал там. Я мог купить много кофейников, может быть тысячу, мог привезти их домой, продать и разбогатеть. Но в молодости мы никогда не загадываем так далеко вперед.
— Если бы ты завел собаку, то не был бы так одинок?
— У меня нет ни собаки, ни других животных. С ними слишком много возни. Они только мешают. Нет, с меня хватит моих воспоминаний о том, что я видел и узнал.
— А тебя не тянет обратно? — спросила она.
— Тянет, и довольно часто. Когда поездишь с мое по белу свету, потом трудно усидеть дома! — И вдруг он спросил: — А тебе хочется уехать?
— Нет, — ответила она и, взяв кофейник, налила ему кофе. — Мне не хочется уезжать. Но мне часто хотелось иметь собаку, которая бы сидела на столе и слушала меня, когда я говорю.
ОДД ЭЙДЕМ
На досуге
Перевод С. Тархановой
Как-то раз на вечернем рауте один норвежский писатель, пристально глядя на католического патера, печально проговорил:
— А знаете, я часто подумывал о том, не перейти ли мне в католичество.