— Действительно радикальное, — сказал он, сунув мне в бок револьвер.
Сначала я искренне обрадовался, так быстро получив весьма реальное подтверждение своим несколько умозрительным построениям.
— Если вы можете так просто отдать пятьдесят крон, значит, у вас с собой гораздо больше денег, — сказал он.
Писатели нередко становятся активными участниками действия, развивающегося в их книгах. Этот человек собирался с помощью револьвера разбить в пух и прах мою теорию об отсутствии у преступников всякого логического мышления. Я сделал хорошую мину при плохой игре и сказал:
— Вы обязательно получите мой галстук. Я купил его во Флоренции. Флоренция находится на берегу реки Арно, прекрасной зеленой Арно.
Я тут же начал рассказывать ему о Ренессансе, о заговорах 80-х годов XV века и о Лоренцо Медичи, которому все-таки удалось спасти свою жизнь.
— И еще жил во Флоренции монах по имени Савонарола.
— Что?
— Его звали Савонарола, и он был доминиканец.
Незнакомец засмеялся.
— Смех — главный враг логики, — заметил я. — Савонаролу сожгли на костре, кажется, в тысяча четыреста девяносто восьмом году.
И внезапно я подумал, что гибель Савонаролы, может быть, спасет от гибели меня.
Утренний воздух был словно пропитан черным оцепенением смерти. Надвигающаяся развязка окрашивала эти мгновения в назойливо драматические тона.
Незнакомец больше никак не реагировал на мои разглагольствования. Я понял: что-то тут не так.
Жажда жизни кипела и бурлила во мне, кипела и бурлила каким-то совершенно удивительным образом.
В моих жилах текло так много горячей крови, и вдруг — ничего… А сердце все стучало и стучало. Я полез в карман, чтобы найти там чего-нибудь пожевать. Чего-нибудь обыденного — например, табаку. И тщательно пытался придумать хоть какой-нибудь выход из создавшегося положения. Моя милая банальная жизнь, казалось, уходила от меня все дальше и дальше.
— Давайте сюда деньги, — приказал он.
У меня были только эти пятьдесят крон, и я смертельно боялся, что он мне не поверит. Выстрел в парке. Случайный выстрел сумасшедшего. Полицейские. Возможно, с огромными, мокрыми от дождя псами. Но слишком поздно. Дождь уничтожил все следы. Тогда зачем все эти усилия? Пуля, словно свинцово-голубой амулет, засела в сердце…
— Можно мне стереть пот со лба? — спросил я.
Он молчал.
— Вот, кстати, о чем нет ни слова в Ветхом завете, — начал я в порыве отчаяния. Мне было трудно дышать, словно пуля уже пробила мои легкие.
— Вы проповедник? — спросил он.
Я взял себя в руки и решил умереть с достоинством.
— Вся моя жизнь неразрывно связана со словом, — ответил я, — на веки вечные со словом.
— Значит, вы проповедник, — сказал он, сразу опустив револьвер.
— Что вы хотели показать мне в газете? — мягко спросил я.
— Вот!
Я увидел, что руки его вдруг обрели силу, а в глазах сверкнул божественный огонь. Да, его безумие питалось сенсациями, вычитанными из газет. Свою силу он черпал в деяниях других людей.
Я прочитал:
Смелое ограбление совершено сегодня ночью, примерно между двумя и тремя часами, сразу же после того, как охрана, патрулирующая здание, сообщила о том, что не заметила ничего подозрительного.
— А вот еще, — сказал он, разворачивая другую газету.
Грандиозный путч осуществлен сегодня ночью!
— Но путч вообще не может быть грандиозным, — сказал я. — Газета просто дезинформирует читателя.
Незнакомец только повел ушами, явно не проникнув в смысл моего высказывания. Он был слишком поглощен мыслями о своем воображаемом величии.
— Ограбление тоже не может быть смелым, — продолжал я, — потому что по самой своей сути ограбление есть не что иное, как самая трусливая афера. Это мелкая и грязная работа, которую самый заурядный конторщик может выполнить лучше любого взломщика. Но конторщики не грабят. Они сидят в своих конторах. Потому что они разумнее. Потому что в конечном счете самое разумное — это уважать чужую собственность.
— Вот, посмотрите, — сказал он, сунув мне в физиономию третью газету.
Великого взломщика сейфов преследует полиция с собаками, но пока что безрезультатно.
— Нет ничего великого в том, чтобы взламывать чужие сейфы, — заявил я. — А вы взломали когда-нибудь хоть один сейф?
— Ни одного, — ответил он, тяжело дыша.
— Дайте мне револьвер.
— Какой револьвер?
— Будьте благоразумны и отдайте мне ваш револьвер.
— У меня нет никакого револьвера.
Мы оба засмеялись, хотя и не очень уверенно, так как каждого из нас удивляло отсутствие у собеседника элементарной сообразительности.
— Вы хотели выжать из меня деньги, что было крайне нелепо, — сказал я, чтобы прервать натянутое молчание.
— Я просто хотел получить ваш галстук, — ответил он. — Вы сами обещали мне свой галстук.
— Вы получите мой галстук. Сколько вы отсидели?
— Одну ночь.
— Не так уж долго.
— А дольше за пьянство и не сидят.
— Но ведь вы сидели не только за пьянство? — сказал я, несколько смущенный обилием уже допущенных мною промахов.
— Да, сидел.
Что ж, могло быть и хуже. Слава богу, я не ошибся: он все-таки сидел. Оказалось, что за ним числится длинный перечень мелких краж из незапертых складских помещений и пустых квартир. Он был рядовой труженик на этом поприще.
Когда я объяснил ему, что во всем виновата пресса, придающая романтический блеск этим неразумным деяниям, он сразу как-то поник под бледным осенним небом.
Я говорил с таким чувством, что у меня стоял комок в горле. Я даже снял галстук, который мешал моему красноречию.
Когда он зарыдал, я понял, что он уже получил мой галстук.
А тем временем я рассказывал ему о том, что по городу ходят десятки тысяч людей, которые при желании могли бы очень неплохо взламывать сейфы. Но они понимают, что это унизит их в собственных глазах. Когда газеты окружают ложным ореолом какого-нибудь великого преступника, для преступников помельче это становится мечтой и одновременно признанием их профессии. Но преступление не может быть великим; великим оно бывает только на страницах газет. Нет ничего позорнее, чем жить грабежом.
— Почему вы сказали, что у меня есть револьвер?
— Я почувствовал, как что-то уперлось мне в спину.
— Это был мой большой палец.
Мы оба засмеялись, каждый на свой лад. Мне показалось, что стало немного теплее. Но я остался без галстука.
Мы встретились с ним через шесть лет в лифте. Он был лифтером и носил униформу.
Стоял серый, пасмурный день. В это утро я долго рылся в огромной куче галстуков, стараясь найти что-нибудь поярче.
Он как зачарованный смотрел на мой галстук.
— Хотите, я отдам его вам? — спросил я.
— Не понимаю, почему вы должны его отдавать, — ответил он.
— Вы не узнаете меня?
— Я вас не знаю.
— Пятый этаж, — сказал я.
— Пожалуйста.
Он ждал, пока я выйду из кабины.
— Вы читали в газете, — спросил я, — о неслыханно смелом ограблении, совершенном сегодня ночью?
— Ограбление — жалкая работа, недостойная настоящего мужчины. Но пресса, пресса, увы, способствует росту преступности, усматривая романтику там, где ее нет и в помине, — сказал он.
Он расправил плечи в своей униформе.
— Газеты создают романтическую атмосферу вокруг каждого сейфа, взломанного в нашей стране. Я знаю, о чем говорю, — продолжал он. — Это самое настоящее преступление против человечества, и в этом преступлении виновна пресса. В большей или меньшей степени.
Он буквально загнал меня в угол своими разглагольствованиями.
Он заявил, что очень глупо быть нечестным. Неумно зарывать в себе то доброе начало, которое в каждом из нас заложено. Каждое преступление где-то по большому счету коренится в узости кругозора у того, кто его совершил.