Он же смотрит, как она молча шьет, и думает, что вот такая, как сейчас, с этой морщиной на переносице и сжатыми в прямую линию губами, она меньше всего похожа на прекрасную подругу жизни, светоч на жизненном пути. Домашний крест — вот что она такое. И в нем шевелится давно уже притаившееся, неясное томление по чему-то новому, юному. Он отворачивается, ему тошно ее видеть.
Но без конца так продолжаться не может.
— Симпатичный кактусик, правда? — нащупывает он почву, переходя в атаку на проклятое молчание. Он садится, кладет ногу на ногу, бодро помахивает носком в воздухе.
Но подобные атаки требуют особой осторожности.
— Что тебе вдруг взбрело в голову? Я уж и не помню, когда ты приносил мне что-нибудь просто так, сам.
Она вовсе не хочет его уколоть. Она не раздражена. И настроение у нее не хуже, чем обычно, разве только она немного устала к вечеру. Слова вырвались как-то сами собой.
Ну вот, опять… Роковой пустяк, способный породить столько зла, злых мыслей, злых слов — целый взрыв. Тяжелое, темное ворочается в них обоих — далеко упрятанное недоброжелательство, все те мелочи, что накапливаются день за днем, год за годом и наконец вырываются на волю. Скатился маленький камешек — маленький камешек может быть вестником обвала.
То, что она сказала, кажется ему в высшей степени несправедливым. Уж если он в чем уверен, так это в том, что всегда честно выполнял свой долг. И даже более того. Она же упряма, взбалмошна, капризна, как ребенок, ограниченна. Да, да, вот именно ограниченна. Ну положим, он в чем-то виноват, но он ведь поступает плохо не нарочно, не сознательно.
Она же любит делать именно назло и думает, что и все такие. Его забывчивость она принимает за сознательную небрежность, естественный эгоизм — за обдуманное равнодушие.
Рот у нее стал маленький и вытянулся в нитку, потому что она привыкла сжимать его, чтобы не сказать лишнего. Но все невысказанное она прячет в своем сердце. Там все это хранится, все злое, припасенное для зла. В любую минуту, стоит ей заглянуть туда — и она найдет там пищу для стародавней вражды.
У него тоже есть свой склад. Только разница в том, что он собирает вещи более существенные — с его точки зрения. Парочка увесистых булыжников есть и у него в запасе. Но он их приберегает до поры до времени. Как-никак он мужчина, существо разумное, философски настроенное, умеющее принимать женщину такой, какая она есть, и ценить домашний покой.
Она волочит за собой груз мелочей, маленьких камешков, подобранных на обочине их совместного пути. Время от времени она бросает какой-нибудь из них.
Серая, бесконечная повседневность, однообразный унылый труд перетирали и перемалывали их обоих до тех пор, пока души их совсем не истончились и не истерлись. И не осталось уже в них ни щедрости, ни уверенной силы.
И вот они сидят вдвоем, как сидели тысячи вечеров до этого.
Он отвечает не сразу. Посасывает короткую трубку, вынимает ее изо рта, вставляет обратно, поглаживает колено, перебирает ключи в кармане брюк. Наконец решительно начинает:
— Не могу сказать, что ты вдохновляешь на предупредительное к тебе отношение. Но не будем отвлекаться. Разве я не подарил тебе сумку — и очень красивую сумку, — кажется, этим летом, не так ли?
— Это было два года назад, и я достаточно долго к тебе с ней приставала.
— Что ты мне говоришь, это было летом! Я отлично помню. Ну да, в начале лета, весной. А то, что ты хотела именно сумку, ну разумеется, я это знал. Когда ты считаешь, что тебе что-нибудь необходимо, я, представь, об этом слышу, — добавляет он иронически, предостерегающе помахивая перед носом противника довольно увесистым, на его взгляд, булыжником.
Она ниже наклоняет голову над шитьем и зло усмехается про себя. То, что было высказано ею за все эти годы, ничто по сравнению с невысказанным, перенесенным в горьком молчании. Надо бы и сейчас промолчать. Но настала одна из тех минут, когда ее ноша грозит рухнуть на землю. Вот он сидит рядом, сильнейший из них двоих, сам себе господин, и над ней господин, что там ни говори о равноправии женщин. Нянька для четверых детей — какое уж тут равноправие. Языки, стенография, мечта снова поступить в контору, нанять прислугу — все это давным-давно осталось за рамками возможного.
Судорожно она сжимает губы, стискивает зубы, чтобы не выпустить на волю того, что разумнее держать при себе. Ради детей, ради спокойной жизни. Мелочи, если взять в отдельности. А все вместе — огромное, серое и безнадежное, от чего ей не освободиться, разве что умереть. Или же совершить безумное, невозможное: поделить детей, дом, имущество, расшатать основы. От одной этой мысли ей делается страшно, кружится голова. А прогонит эту мысль — и сжимается что-то в груди, и тяжелеют руки, ноги, как бывает, когда надо откуда-то снова возвращаться домой, — все существо протестует, не хочет подчиняться.
За мелочами стоит что-то большее, чего она не может выразить. Она необразованна, мало читала, не привыкла обобщать, анализировать, подыскивать нужные слова, организующие хаос, приносящие облегчение. Словно в темных зарослях, пробирается она, швыряя наугад свои камни.
— Может быть, и к рождеству ты ничего не получила? — Голос холодный, насмешливый.
— Как же, разные нужные вещи — их все равно пришлось бы покупать.
Как человек здравомыслящий, он обычно игнорирует подобные ответы ради сохранения домашнего мира. Но сейчас решает наконец высказаться. Все имеет свой предел, даже мужское терпение.
— Время от времени, кстати довольно часто, ты высказываешь обиду, недовольство, — начинает он деловым тоном. — Я желал бы знать, что за этим скрывается. В чем ты можешь меня упрекнуть? Разве ты можешь сказать, что не обеспечена всем необходимым?
— О да, если ты имеешь в виду пищу и крышу над головой.
Но именно это он и имеет в виду. Его долгом было дать ей пищу и кров, и он выполнил свой долг. В меру своих возможностей. Он трудился в поте лица, чтобы обеспечить ей нормальное существование. Подарки? Разглагольствовать о подарках, когда приходится биться за хлеб насущный, когда на это уходят последние силы! Нет, на такое способны только женщины. А сегодня он даже принес ей кактус — совершенно ненужная штука, чистая роскошь.
— А туалеты? Может быть, ты обходилась без них?
— Только самое необходимое, минимум и ничего сверх.
Ага, вот когда она его ужалила. Жало засело крепко. Теперь его не вытащить — и место-то уязвимое, самое уязвимое у любого рядового мужчины.
Рядовой мужчина негромко, от души чертыхается, приподнимает стул, со стуком ставит его на место, короче говоря, дает понять, что, не будь он мужчиной и не умей владеть собой, горе было бы всему живому и мертвому!
Она же, ужалившая, — как и все прочие существа с жалом. Жалят, обороняясь, а сами оказываются сразу беззащитными и вот жужжат, вот шипят без толку и смысла.
Она торопится, захлебывается словами. Обвал нарастает.
В смятении, в отчаянии она пытается ухватить то важное, что скрывается за мелочами, и найти для него слова. Ничего у нее не выходит, и она только еще больше распаляется. Вслепую выхватывает что-то из суматохи памяти, наугад швыряет в него.
— Шляпка! — восклицает она. — Зеленая шляпка! Я четыре года ее ношу. А зимнее пальто? Шесть. Мне просто стыдно, я прячусь от людей, выбираю переулки. А ты каждый год шьешь себе новый костюм для работы, чтобы, видите ли, в конторе к тебе относились с уважением. А какими глазами на меня смотрят, когда я хожу по улицам, это неважно.
— Боже мой… — Он пытается что-то объяснить, но его прерывают.
— А цилиндр! — восклицает она. — Ты купил себе цилиндр! Конечно, тоже для того, чтобы пустить им пыль в глаза!..
— На похороны директора… — делает он вторую попытку. Напрасный труд. Ее уже не остановить.
— Я тут вывожу без конца грязь и до поздней ночи сижу штопаю и ставлю заплаты, каждый божий день, бесконечно, бесконечно, и не могу даже показаться на людях. Ну ясно, чем жена дешевле обходится, тем лучше, как и всякий необходимый инвентарь. — Она смеется громким неприятным смехом.
Горькие воспоминания теснятся в ее мозгу: приглашения, которые она не принимала, скучные вечера без гостей, наглые продавцы за прилавками, для которых плохо одетый покупатель — пустое место, судорожные попытки хоть как-то приодеться, когда уже так обносилась, что не осмеливаешься больше предстать перед продавцом. Плохонькие магазины в переулках, где, непривычная к покупкам, она рылась во всякой дешевке, в поисках чего-нибудь, что могло бы хоть чуточку приукрасить ее потертую особу. Трусливое шнырянье по подозрительным кварталам, где она продавала свои жалкие украшения — без украшений можно обойтись!