Когда поезд остановился, он первым выскочил из вагона и торопливо устремился к выходу, передергивая плечами, точно после холодного душа. Впечатления минувшего воскресенья все еще преследовали его, как ночной кошмар. Тем не менее он с беспечной улыбкой приветствовал встречных знакомых. А их было немало. Вот уже много лет разъезжал Пауль Ульсен по побережью со своими пылесосами и рекламными проспектами стиральных машин и холодильников. Нрав его был хорошо известен на сотню миль вокруг. Звучный грудной смех, который он тщательно отработал, должен был свидетельствовать о светлом мироощущении. И агенты по продаже, чью работу он приезжал проверять, обычно старались приосаниться, заслышав этот смех в своих конторах. Жизнелюб Пауль Ульсен. У него были и другие прозвища, не менее показательные, но все под общей этикеткой — неистощимый оптимист.
Когда Пауль Ульсен шел по улице со своей респектабельной тонкой папкой под мышкой, незнакомые принимали его за судовладельца выше среднего тоннажа.
Он был не слишком высок, но зато его ровные покатые плечи с умеренным разворотом плавно переходили в мощные бицепсы, гармонировавшие с широкой грудной клеткой, обычной для людей его сложения. Руки у него доходили чуть ли не до колен, огромные ручищи, но с красивыми, подвижными пальцами. В походке его ощущался особый ритм, как у лыжника на дистанции, который, сознавая свое мастерство, любуется собою и все тело которого — торс, руки, мускулы — словно поет на бегу. Когда Пауль Ульсен шел по улице, женщины, и молодые и старые, оборачивались.
Напевая что-то под нос, Пауль Ульсен направился к ресторану, где его уже поджидал брат. Они с братом были близнецы и в течение многих лет почти не расставались.
Пока не обзавелись семьями.
С тех пор все пошло по-другому. Заветы старшего поколения все еще тяготели над ними, и суровые законы матриархата продолжали властвовать в их среде. Поэтому надутые физиономии супруг стали теперь тем барометром, который определял, как следует вести себя, чтобы получить свою порцию нежных улыбок, поцелуев, пылких ночей, когда можно вообразить, что ты все еще помолвлен и что душа и тело переживают полное обновление, а не просто выполняют одну из гигиенических функций…
Как мы уже сказали, Пауль Ульсен напевал что-то себе под нос. Но мелодия этого напева не вязалась с веселым взглядом, беспечной улыбкой, звучным смехом. Внутренний самоконтроль действовал безотказно, пока Пауль Ульсен шел по улице. В мелодии же слышались горькие, тоскливые нотки. Так бывало всякий раз, когда он возвращался к родному очагу после удачной инспекционной поездки. Вот и теперь все обошлось благополучно. С плеч долой! Можно отдыхать до следующего раза. В песне же был подтекст. В порядке ли машина? Какой счет пришел от зубного врача, ведь на этот раз пришлось делать мост? Есть ли надежда на новую квартиру? Не произошло ли чего-нибудь такого, что помогло бы сократить расходы или урвать солидный куш, чтобы разом сделаться свободным человеком? О, тогда он основал бы свое небольшое, но надежное предприятие, о котором мечтает вот уже шесть лет и мысль о котором не покидает его ни на один день, вызывая рези в желудке, повышение кислотности, боли под ложечкой, а в перспективе обещая язву желудка. Невыносимо думать о том, что он упускает свой шанс, и это в нашито дни, когда все имеющее хоть малейшую продажную ценность может принести чистые сто процентов прибыли любому, кто сумеет поставить на верную лошадку. А какой из нынешних коммерсантов этого не умеет? О, эти чертовы аристократы от торговли! Они присосались к покупателям как пиявки и пьют из них кровь, подобно средневековым феодалам, которые взимали дань на дорогах с проезжего люда. Да, должно быть, чертовски скверно у него на душе, раз уж ему приходит на ум старая острота, которую он часто повторяет, знакомясь с кем-нибудь из своих коллег: в наше время куда ни плюнь — попадешь либо в торговца, либо в агента по продаже. Продается все, от шнурков для ботинок до оружия и бульдозеров.
Пауль Ульсен со страхом думал о возвращении домой, где ему будет выдан месячный отчет, представляющий собой, по сути дела, завуалированный упрек в том, что она вынуждена сидеть дома и за все отвечать: вести неприятные телефонные разговоры, отворять двери людям, которые с натянутой улыбкой подают ей какие-то бумаги, выслушивать школьных учителей, соседей, друзей, знакомых, заниматься кухней, посудой, стиркой, стряпней, сплетнями, ссорами… ох! Силы небесные и дьяволы преисподней! Пропади она пропадом, эта серая повседневность; где запастись бодростью, чтобы бороться с ней, сокрушить ее одним ударом? Даже его хваленый оптимизм стал иссякать с каждым годом все ощутимее. Особенно за последние несколько лет нервы сдали. Глаза бы не смотрели на эти пылесосы! Век бы больше не стоять ему у чьего-нибудь порога вместе с агентом-новичком, дрожащим от страха и унижения!
Пауль Ульсен толкнул дверь недавно открытого ресторана, где все было с иголочки новым, и только кельнеры — старые. Здесь Пауль Ульсен предстал во всем блеске, небрежно и элегантно неся свое могучее тело между столиками. В зале уже сидело довольно много знакомых, которые с улыбкой кивали ему, а затем снова утыкались носами в тарелку и продолжали жевать. Черный кофе быстро исчезал в глотках. Все они — из одного зверинца. Все тот же обезьянник, тот же аквариум, те же рыбки, мечущиеся от стены к стене. С усилием сохраняя на лице улыбку, Пауль Ульсен подошел наконец к одному из столиков и очутился перед своим двойником. Сознание, что ему незачем больше следить за лицом, согнало улыбку, точно чья-то грубая рука стерла ее влажной тряпкой. Улыбка превратилась в гримасу, и сходство между братьями мгновенно стало полным.
Уле Ульсен чуть приподнял брови.
— Мы ждали тебя еще вчера днем, — негромко произнес он своим низким звучным голосом и бросил рассеянный взгляд на ручные часы. Золотые, показывают не только час, но и день и, разумеется, полностью автоматические. Костюм сидел на нем как влитой. От лучшего в городе портного. «Униформа», — обычно говорила Магда, когда бывала благодушно настроена и пускалась в самокритику.
Пауль заказал кофе, только кофе. Сигарета, десятая за это утро, никак не раскуривалась. Он долго возился с ней, в то время как Уле продолжал:
— Ну как, удачная была поездка?
— Ничего, — ответил Пауль. — Бьешься, бьешься, чтобы что-нибудь продать. День и ночь заботы одолевают. А тут еще шеф берет за горло, и постоянно дрожишь, что тебя уволят. Ну а как мать с отцом поживают?
— Ничего, — в тон ему ответил Уле. — А что, небось здорово это выгодное занятие — торговать пылесосами и электроприборами в наше время?
— Ну, это как сказать! Живем пока старой закваской, — ответил Пауль, — великие золотые годы процветания — точно опара под нами. Конечно, стараемся удержаться на волне, но кругом-то мели! Разобьется волна, отступит назад, ну и остаемся на мели оглушенные, раны зализываем. А то, бывает, и в пучину утянет. Тогда уж поминай как звали! А ты вроде завидуешь, что мне удается заработать кое-что на этой холуйской должности?
— Ну что ты, Пауль! — возразил брат. — Просто так, с языка сорвалось. Собственно, это Магда где-то слыхала о твоих фантастических заработках.
При этом имени улыбка Пауля словно застыла. Он сухо ответил:
— Ну конечно, у Магды всегда были фантастические представления о моих заработках. Можно подумать, невесть какое счастье! Она же знает, что меня могут вышвырнуть за дверь в любую минуту. Ничто тебя не спасет, если не справляешься с делом.
— Но ты ведь пока справляешься, — сказал брат, разглядывая свои ухоженные ногти. — Язык у тебя подвешен неплохо, так что ты небось всю жизнь продержишься. Вот с наследством, которое мне досталось, дело куда хуже. Не могу же я пускаться в авантюры в поисках дополнительных прибылей, хотя ты, видно, меня в этом подозреваешь. Приходится тихо-мирно стоять за прилавком и поджидать покупателей — в основном из числа старых отцовских клиентов. Иной раз чертовски туго приходится!
— Странно, — протянул Пауль, качая головой. — А старый Юнсен в Тронхейме говорил мне, что торговля твоя процветает как никогда и что дело тут не в буме и не в инфляции.