— Свейгенес, да, конечно, я помню! Тихо на фьорде? — спросил он рассеянно — в это время вошел новый покупатель.
— Тихо, — ответила она; она не хотела говорить о том, что они шли через пустошь. — А уж раз мы ехали в город, то захватили эти два тюка соломы.
— Да, конечно, — сказал он, — а что вам сегодня угодно? Муки, крупы?.. — Он начал перечислять товары, поскольку она не отвечала. Наконец ей пришлось выговорить:
— Смотря сколько ты заплатишь за солому. — Бирте опять постаралась говорить шутливо, как будто торговалась: дескать, торговля есть торговля. Но это ей не удалось, и она сама это почувствовала. — Солома там, снаружи. Может быть, ты посмотришь? Хорошая солома.
— Солома, наверное, в порядке, а что у тебя еще? — И он снова начал перечислять: — Глухари, у вас ведь так много птицы на фьорде? Шерсть, омары — у нас омары уже кончаются!
Каждый раз, когда он называл что-то, чего у нее не было, она отрицательно качала головой.
— Нет, только солома!
— По-моему, солома нам не нужна, — сказал хозяин, — одну минуточку!
Ей подумалось, что он хочет это выяснить, но он отошел, здороваясь с вновь вошедшим покупателем, они дружески пожали друг другу руки.
— Пойдем ко мне, — сказал хозяин, пропуская гостя через прилавок. Сквозь стеклянную дверь она видела, что он налил две рюмки, стоявшие на конторке.
Она подождала немного и со страхом подумала, что четверть часа уже давно прошло. Хозяин вышел наконец из конторы и крикнул, сердясь, что они все еще здесь:
— Не нужна нам солома! — Но тут же попытался загладить свою грубость и сказал шутливо им вслед, когда они выходили: — Попробуйте продать в лавке через улицу, если тот хозяин не стал таким важным, что уже не может спать на соломе!
Раздался смех, и Бирте хотела было ответить, что кое-кто другой стал слишком важным. Но было уже поздно, хозяин снова исчез за стеклянной дверью.
Она была унижена и зла и излила свой гнев на старика со склада, того, кто грозил сжечь солому. Он как раз поднимал тюки.
— Отойди!
— Ну как дела? — спокойно спросил старик, разминая пучок соломы. — Мне самому нужно немного соломы, — проговорил он немного погодя, — сколько ты за нее хочешь?
— А сколько ты дашь? — сказала она, несколько смягчившись. Но его предложение ее не заинтересовало. Она слышала, что бедняки выпрашивают солому на хуторах.
— Двадцать эре, — быстро ответил он и сунул руку в карман, показывая, что готов заплатить наличными. Позже она пожалела, что не поторговалась с ним, — он, во всяком случае, назвал свою цену. Но у нее еще не прошел гнев после пережитого в лавке.
— Мы не отдаем задаром! — сказала она и снова взвалила тюк на спину.
Они положили тюки в проулке, выходившем на площадь. По другую сторону улочки стоял большой воз соломы, очевидно тот самый, который встретился им на дороге. «Не одни мы продаем солому», — подумала она и почувствовала себя несколько бодрее.
— Жди здесь, — строго приказала она Сигвалу, но в этом не было необходимости, мальчик так устал, что уселся в проулке, не снимая тюка со спины. Злость прошла, она словно была не к месту среди всей этой толпы. Все что-то продавали: картофель, рыбу, омаров, овчины, одна женщина продавала рождественские елки и веники. «Мы тоже могли бы навязать веников, — подумала Бирте, — на будущий год возьмем целую вязанку!» Но от этой мысли ей стало еще горше. «Мы самые бедные», — подумалось ей, когда она пробиралась между товарами на рынке.
Она подошла к возу с соломой и встала позади нескольких женщин, ждавших своей очереди. Хозяин соломы запихивал ее в мешок, который держали молодая девушка и мальчик. Хозяин — крепкий, краснолицый парень — заигрывал с девушкой.
— Солома для постелей первый класс! — кричал он. — Гарантирую, что блох в ней нет!
Бирте хотела спросить о цене, но ее опередила одна из женщин.
— Семь эре мешок.
— В прошлом году ты брал пять, — недовольно проговорила женщина.
— Если хочешь прошлогоднюю солому, то иди к другим. — Он захохотал и огляделся, ожидая одобрения за удачный ответ. Мужество оставило Бирте. «Семь эре за мешок», — думала она, возвращаясь с рынка. Это было меньше половины той цены, на которую она рассчитывала. В ней вспыхнула яростная злоба на хозяина соломы. Он не проехал и четверти того, что прошли они с Сигвалом, да к тому же лежал и отдыхал на возу. А теперь стоит тут и загребает уйму денег, испортив ей все ее планы.
Они пойдут предлагать солому по квартирам, она не хочет отдавать ее за бесценок.
Когда она вернулась обратно в проулок, около Сигвала стоял полицейский. Сигвал смотрел на него с ужасом.
— Здесь нельзя стоять с товаром, — сказал полицейский, — люди не могут пройти.
— Мы сейчас уйдем, — быстро ответила Бирте. Впервые к ней обращался полицейский.
— И сорить здесь нельзя! — крикнул полицейский им вслед.
Они ходили уже несколько часов, но так еще и не продали солому. Тюки они положили около парка, ходили из парадного в парадное и звонили. Бирте здесь никого не знала, знала только, что в этой части города живут богатые люди, и надеялась, что они больше заплатят. К тому же здесь не грозила опасность встретить кого-либо из поселка у фьорда, ей не хотелось, чтобы об этом болтали. Но к чему все это, если люди более не нуждались в соломе и спали на матрацах. Бирте не знала, что это за новшество. «И я тоже им не нужна», — думала она всякий раз, когда новое лицо высовывалось из двери, изумленное лицо чужого человека, потревоженного во время послеобеденного сна. Правда, одна дама заинтересовалась, она как раз собиралась пойти на рынок, и была довольна, что тюки внесут ей прямо в дом. Она согласилась и уплатить назначенную цену — семь эре за тюк, как на рынке, сказала Бирте. Она уже давно отказалась от своей прежней цены. Но когда немного погодя они вернулись с тюками, фру заявила, что заплатит только пять эре. Она посылала горничную на рынок узнать цену, пока Бирте и Сигвал ходили в парк за своими тюками. Бирте запротестовала: она возмутилась, она ведь слышала своими ушами — семь эре, а ее здесь сочли лгуньей. Наконец она согласилась отдать за пять эре, но теперь возмутилась фру.
— Я не желаю торговаться о цене за какую-то грязную солому! — фыркнула она и захлопнула дверь.
Пришлось снова тащить тюки в парк.
Бирте пожалела, что сразу же не согласилась отдать солому за пять эре, потому что позже, когда они проходили по рынку, продавец отдавал солому задаром. У него оставалось немного соломы на телеге, и он крикнул проходившей мимо женщине:
— Бери за так, чтобы мне не везти ее назад.
В парке у тюков стоял рассвирепевший полицейский:
— В парке запрещено сорить, убирайтесь отсюда!
— Мы скоро пойдем домой? — ныл Сигвал, когда они снова взвалили тюки на спину.
— Попробуем еще немного.
Бирте испугалась, услышав свой собственный голос, ей было страшно подумать об обратном пути. Она уже не думала о том, что купить, ей хотелось только одного — покончить со всем этим делом, снять с тебя тюки. «Вот оно как», — пробормотала она и даже сама не знала, что хотела этим сказать. Она даже не знала, куда идет, только следила за тем, чтобы Сигвал шел за ней. «Зачем я иду и зачем я несу тюк?» — думала она, глядя себе под ноги, этот вопрос непрерывно возникал в ее мозгу и вызывал в ней уже не горечь, а страх. «Зачем я иду и тащу тюк? — снова думала она. — Стоит ли так мучиться?» Она пыталась вспомнить мужа, как они когда-то шли здесь, оба молодые и сильные. Раньше она всегда вспоминала его таким. «А теперь он был бы стариком, — думала она, — таким же бессильным, как я сама. А я все тащу, тащу, тащу, зачем?» Каждый раз этот возникавший в ней вопрос — зачем? — наполнял ее все большим страхом. Раньше, когда она так же уставала, как сейчас, этот вопрос смутно всплывал, но она отгоняла его, потому что в глубине души знала, что ответ может быть только один. Лечь и ждать, как Тунетте, Сейчас она легла бы, это было бы так хорошо. Но что такое «хорошо»? Если подумать, то ничего хорошего не бывает. Возможно, Тунетте была права, когда она вчера вечером сказала: «Я так хочу умереть, жизнь ничего не стоит». «Это правда!» — воскликнула Тунетте, когда Бирте бранила ее за то, что она говорит такие слова при детях. Бирте и сама знала, что это правда, но этой правды она боялась больше, чем яда, поэтому не хотела ее знать. Она не задавала вопроса, чего стоит жизнь, она знала, что, если такова правда, жить невозможно. В голове проносились образы: труп коровы на крутом склоне, все умершие, Сигвал, хныча идущий за ней. Она пыталась вспомнить все хорошее, чему радовалась, вспомнить, что у нее есть Сигвал. Не ради него ли она идет здесь? Нет, это ложь, она это знала. Однажды он тоже задаст себе этот вопрос — зачем я иду и тащу ношу? «Только бы уберечь его», — подумала она опять. Ей ничего не удается уберечь. Может быть, он и вырастет, но не все ли это равно? Каждый год его жизни, каждый его шаг будет приближать его к той правде, к которой она так же боялась подойти, как к крутому обрыву над фьордом.