” См.: Hobbes Т. Philosophical Rudiments Concerning Government and Society (цит. no: [Pateman 1991:54]). В своей вышедшей в 1989 г. книге Окин детально показала, как коммунитаристы, либертарианцы и либеральные эгалитаристы исходят из существования «гендерной семьи» и в то же время считают ее находящейся за пределами справедливости. В каждом из этих случаев теоретики «берут в качестве объектов своих теорий зрелых, независимых человеческих существ, без всякого упоминания о том, как они такими стали. Мы знаем, конечно, что человеческие существа развиваются и взрослеют только вследствие большого внимания и тяжелого труда, наибольшая часть которого делается женщинами. Но когда теоретики справедливости говорят о «работе», они имеют в виду оплачиваемую работу на рынке труда. Им необходимо исходить из того, что женщины в гендерно-структурированной семье продолжают делать неоплачиваемую работу по уходу, воспитанию и социализации юного поколения и поддержанию «тихой гавани» для интимных отношений — иначе не было бы нравственных субъектов для их теоретизирования. Но эта деятельность явно лежит за пределами их теорий. Обычно сама семья ис рассматривается в свете тех норм справедливости, к каким бы из них ни пришел теоретик. Поэтому, заключает Окин. «индивид», являющийся главным объектом их теорий, — это мужчина, преимущественно глава вполне традиционной семьи... современные же теории справедливости чаще всего, как и в прежние времена, — это теории о мужчинах с женами дома» (Okin 1989b: 9.10,13).
Если бы взрослые действительно просто однажды вырастали бы из земли, как грибы, то, возможно, не было бы никаких проблем с допущением, что мы ответственны за наши цели и что нас должна заботить только объективная несправедливость. Но как только мы включим заботу об иждивенцах в пределы справедливости, дело осложняется. Ролз отвергает представления о том, что субъективный вред является мерилом моральных притязаний на тех основаниях, что «утверждать это, по-видимому, означает предполагать, что предпочтения граждан вне их контроля, как склонности или порывы, которые просто случаются» [Rawls 1982b: 168-169]. Но это допущение, несомненно, верно в отношении многих людей. Отрицание Ролзом субъективного вреда как основания для моральных требований убедительно только до тех пор, пока мы думаем исключительно о (физически полноценных и умственно дееспособных) взрослых, взаимодействующих друг с другом, в то время как больные, беспомощные и юные удобным образом остаются вне нашего поля зрения50. Ролз утверждает, что взаимодействия между физически полноценными здоровыми людьми являются «фундаментальным случаем» справедливости. Но как только мы посмотрим за пределы публичной сферы, то этот «фундаментальный случай» меняется, ибо, как пишет Виллард Гейлин, «все мы неизбежно проводим жизнь от начальной до последней стадии зависимости. Если мы достаточно везучи, чтобы достичь силы и относительной независимости на этом пути, то это временная и преходящая слава» (цит. по: (Zaretsky 1982: 193]).
В го время допущение о том, что субъективные раны дают основания для моральных требований, убедительно до той степени, в какой мы делаем обобщения, исходя из отношений заботы, связанных с уходом за детьми. Ребёнок совершенно не несёт ответственности за свои потребности, и от него нельзя ожидать заботы о благополучии родителей: «Дети не могут отвечать на заботу взаимностью в равной степени, они требуют некоторого самопожертвования и внимания, которые характерны для заботы о них» [Grimshaw 1986: 251]. Но именно по этой причине забота о детях не является хорошей моделью взаимодействия между взрослыми. Как отмечает Гримшо, роль родителя «часто может потребовать терпеть, принимать и пытаться не быть задетым таким поведением, которое было бы совершенно нетерпимо или стало бы причиной для гнева в отношениях между взрослыми (в большей части их)... Рассматривать женские «добродетели» или приоритеты как возникающие в основном