Женщина уходит в дом и возвращается с двумя ломтями хлеба для меня. Я их беру, я не гордый, я принимаю вознаграждение и доставляю с его помощью небольшую радость тем собакам, которые увязываются за мной в провожатые.
Вечером, так ничего и не добившись, я снова прихожу к Капланам. Они выжидательно смотрят мне в лицо. Но это по-прежнему то лицо, которое навязано мне войной. У него еще нет причин для улыбки или улыбочки, более подобающей мирному времени, не с чего ему улыбаться.
— Нет, работы пока не нашел.
Капланы явно опасаются, как бы я не уловил на их лицах следы неудовольствия, а посему тотчас переключаются на дружеское долготерпение. Ничё, ничё, не все сразу, говорит Марта и начинает жарить картошку.
Альберт ожидает меня в нашем мужском уголке возле раковины. Он не без гордости сообщает мне, что война, так сказать, обеспечила ему пожизненное место на фабрике. Он, как инвалид — так Альберт себя именует, — сохранил все в наилучшем порядке. Шеф, до сих пор мыкающий горе в Италии, в плену у американцев, пишет ему оттуда ну прямо как компаньону.
Дети всегда будут являться на свет, пусть, на худой конец, не законные, а подзаборники, пишет шеф, и дети всегда будут требовать, чтоб им купили кубики. Дорогой Альберт, пишет шеф далее, как только я вернусь домой, мы начнем выпускать мирные модели — дома, виллы и ратуши, а бункеры, крепости и оборонительные валы пока выпускать не будем, дорогой Альберт.
— Нет, ты только погляди, какое доверие, — ликует Альберт и, достав из правого заднего кармана гребешок, становится перед зеркалом и проводит гребешком по волосам. Новое здесь только одно: он теперь на шаг ближе подходит к зеркалу и внимательно разглядывает уголок своего правого глаза. У него там выросла небольшая бородавка.
Альберт пытается объяснить мне, в каком именно месте Италии держат его хозяина. А где большая карта мира с флажками, ее разве у тебя больше нет? — спрашиваю я и тотчас сознаю свою оплошность: Альберт глядит на меня с тем же подозрением, с каким только что разглядывал бородавку в правом углу глаза. Он больше не желает, чтоб ему напоминали, каков он был в роли ура-патриота.
— Уж, верно, к завтрему для тебя что ни то сыщется, — говорит он.
На другое утро красивый зеленый июнь завешен пеленой дождя. Но для меня дождя все равно что нет. Я должен искать работу, я должен найти работу. Мне вспоминается старое грубошерстное пальто моего деда из бракованной ткани. Позднее мы еще поговорим с вами об этом пальто.
Будем надеяться, что женщина, которая избрала наикратчайший путь, чтобы заделаться американкой, не выбросила его на помойку. А у меня, таким образом, есть причина отправиться к ней с утра пораньше, и я отправляюсь. Оба моих сына только что продрали глаза и приветствуют меня в слишком коротких сорочках. Стало быть, мне надо теперь искать не только работу для себя, но и сорочки для них. Они клянчат у меня шоколад. На какое-то мгновение я и сам начинаю жалеть, что приехал не из Техаса.
Дедушкино пальто с брачком еще цело, и мой черный костюм в полоску тоже, мой жениховский костюм, и черные полуботинки из того же комплекта, и даже несколько книг, должно быть, те, на которые никто не польстился. Например, весь Шопенгауэр издательства «Реклам» и Толстой в переплете из искусственной кожи, — путем длительного голодания в молодости я сумел раскошелиться на Толстого. Итак, я обладатель бесценных сокровищ и решаю забрать их, как только будет куда. Пока же мне нужно пальто, потому что льет дождь, и: До свидания.
Я поднимаюсь в гору и с каждым шагом все больше забываю про дикие розы на обочине, про то, как они вчера говорили со мной своим розовым цветом и благоухали. Во мне бродят нескладные мысли. Почему я должен искать работу у чужих людей, почему я не делаю ту единственную, которая сама напрашивается? В моей голове, как спиральные туманности, циркулируют мысли, вызревают, просятся на бумагу. Но кто станет кормить меня и моих сыновей за то, что я напишу? Снова проснулся во мне второй человек. Тот самый, который еще мальчиком не желал мириться с тем, что ему на роду написано быть Эзау Маттом. Вот этот внутренний человек неотступно сопровождает меня. Иногда он неделями не подает признаков жизни. Помер наконец, думаю я, но вдруг он снова оживает, как правило тогда, когда я делаю или собираюсь делать то, чего требуют от меня другие, и он становится для меня тяжкой обузой, этот второй человек. Зато, с другой стороны, именно он меня выручает и волшебно преобразует мир, когда я начинаю спотыкаться, хромать и вообще больше не хочу жить.