Когда я писал роман о догах, не существовало проблемы, которая заставляла бы меня писать, чтобы таким путем справиться с ней. Кроме того, в нем не было истинной поэзии, а была лишь составленная из напыщенных слов лжепоэзия; короче, он был написан по тому же рецепту, что и романы с продолжением, публикуемые в ежедневных газетах. Это был роман, который можно продать и заработать на продаже. Он должен был помочь мне и моей семье выбраться из нищеты, он должен был завоевать для меня хоть каплю уважения и внимания среди соседей, считавших меня при активном содействии моей жены никудышным человеком и никудышным семьянином. Чтоб они — так я себе это представлял — сказали обо мне: «А он вроде не совсем безрукий! Кто бы мог поверить, оказывается, и на искусстве тоже можно заработать».
Теперь я понимаю, что слишком жестоко и неуважительно обхожусь с моими тогдашними попытками проникнуть в тайну художественного творчества. Память нашептывает мне, что я прервал работу над романом про тринадцать догов, когда жена у меня за спиной продала боксера, которого я выходил. Я был очень огорчен и предал бумаге свои мысли об этой собаке, чтобы таким путем справиться со своей печалью, и вот в истории про собаку боксера содержалась истинная моя проблема. С ее помощью я хотел избавиться от огорчения и от предубежденности по отношению к окружающему миру. Тогда, во всяком случае, я не находил в этой истории ничего, что удостоверяло бы мою причастность к творчеству, поскольку мнил, будто у нее слишком личное содержание, недаром же в ней помимо прочего шла речь и о слезах, которые закапали у меня из глаз, когда я стоял в дровяном сарае перед опустевшей собачьей подстилкой.
Словом, я на самом деле спустился в подвал и порылся в архиве и был очень удивлен тем обстоятельством, что там оказалось целых три истории о собаках из времен моего писательского ученичества: та история о собаке, которую я написал тринадцати лет от роду, потом роман про тринадцать догов и, наконец, история про собаку боксера.
И я нахожу (не без тайной гордости самим собой), что в те времена, как оно и положено в искусстве, придавал высокую ценность жизни боксера, что я изобразил его как создание, без которого мир не может существовать. История эта (как я с глубоким удовлетворением констатирую сегодня) пробилась на поверхность из сферы моего художнического инстинкта.
До того, как я снова вернусь с войны туда, где для меня больше нет приюта, были и другие попытки совладать с жизнью, описывая ее, но об этом мы поговорим позднее, когда выдастся удобный случай. В данную минуту мне представляется слишком реальной опасность, что в отличие от первых лет, когда я описывал лишь грубые внешние приметы выдуманных мной чужих жизней, меня теперь больше занимают описания внутренних нюансов собственной жизни, отчего я рискую примкнуть к стану тех, кто надоедает читателю узким и сугубо специальным, не умея ухватить реальную жизнь. А посему хватит изысканий.
Итак, я стал королем в своей сторожке среди плодовых деревьев. Вечерами я сижу там при свече либо керосиновой лампе и читаю. Я снова подыскал себе место, где можно компенсировать весьма низкое жалованье, беря на прочтение редкие и удивительные книги у своего работодателя. Вдобавок здесь предоставил себя в полное мое распоряжение целый штудиенрат. Ему прямо не терпится узнать, что написано для меня в книгах, которые я у него беру, то же самое, что и для него, или другое. Мой штудиенрат сложением смахивает на гнома, о чем я уже говорил ранее. Правая рука ниже локтя у него чуть вывернута, и это вынуждает рассматривать ту часть запястья, где под нежной голубизной кожи бьется пульс как продолжение правой ладони. Просто диву даешься, глядя, до чего искусно он ею пользуется. Например, пригоршня груш означает для моего шефа как минимум на три груши больше, чем для меня. Он искусный практик, наш господин теоретик, но он отнюдь не переоценивает роль практики. Хватит вам теребить вишневые листья, говорит он, спуститесь-ка лучше вниз. Ему срочно понадобилось узнать, каков, на мой взгляд, Рудольф Штейнер[3], чьи книги из библиотеки штудиенрата я только что прочел, декадент он или вполне нормальный человек.