Я иду искать работу. Путь мой обрамлен розами, от которых пахнет детством, простыми дикими розами, потому что на дворе по-прежнему июнь. Я иду искать работу в горы, где требуются батраки. Вообще-то в кармане у меня десять адресов, но сперва я хочу обойти горные, потому что там обитает здоровье. Я, правда, не болен, но лишнее здоровье не помешает. Кричит кукушка, но я не стучу, как положено, по своей мошне, все равно мои деньги скоро потеряют цену и станут холопами у доллара.
Я прихожу в деревню, которая первой числится в моем списке, и обнаруживаю здесь все, чему положено быть в горной деревне: дома, дворы, школа, маленькая церковь, скамейки для туристов, резные нравоучительные изречения, вместо дорожных указателей — фигуры с огромным указательным пальцем; крестьяне возят сено. Я иду к тому двору, где предположительно ждет меня свободное место, ворота широко распахнуты, двор открывает мне навстречу свои объятия, но собака лает и гремит цепью. Я подхожу к собаке, отчасти в шутку, отчасти в угоду своему хорошему настроению, она демонстрирует мне свои зубы, причем они у нее все на месте. Специалисты из городского собачьего питомника непременно взяли бы ее на племя, будь она породистой.
Крестьянка, хозяйка двора, стоит на кухне, она кривая и узкая, ни дать ни взять турецкая сабля, и еще она грязная. Должно быть, она не может умыться, у нее на правой руке повязка, а левой она намазывает масло и творог на куски хлеба, один кусок наверняка будет мой, если окажется, что место уже занято.
Место и впрямь почти занято. Один из досрочно отпущенных американцами пленных пришел из Франконии, через горы, и занял место. Занято оно и есть занято, но мне велено подождать, покуда крестьянин не вернется домой с возом сена; пожалуй, он наймет и второго батрака, потому что не может она с такой рукой работать на сене. Она разматывает грязную тряпку, показывает мне гноящуюся рану на тыльной стороне ладони, и душа ее жаждет слов утешения.
— Это откуда же такая рана?
— Ниоткуда, сама сделалась.
Крестьянка выдавливает гной из раны и отирает его другой рукой, после чего у меня пропадает всякая охота получить от нее ломоть хлеба с творогом.
Запряженный парой воз заворачивает во двор. Над лошадьми и над кладью вьются мухи. Толстые слепни тоже заезжают во двор. А лошади для меня всегда были важней, чем многое другое. Одна лошадь — старый-престарый мерин, другая — кобыла примерно того же возраста, у нее провисла спина и она выворачивает заднюю бабку, — две лошади, которых за непригодностью выплюнула война. Я ли ловлю запах сена, или это он ловит меня? А над запахом сена витает небольшая щепотка поэзии. И снова тот же вопрос: я ли ее беру, или это она берет меня за сердце? За возом в гимнастерке из египетского хлопка и походных шароварах шагает человек, которому досталось мое место, он злорадно скалится. Крестьянка отводит меня в сторону и говорит, чтоб я подладился к ее мужу и сгружал вместе с ним.
Я помогаю сгружать, не потому, что все еще надеюсь получить место, а чтоб забить ноздри запахом сена; запах сена — это детство, запах сена — это мир.
Крестьянин весь сухой, коричневый, из тюрингской породы, с косо прорезанными глазами — гунн, одним словом. Он не благодарит меня за помощь, он привык, чтоб ему помогали посторонние. Три месяца назад это еще были иностранцы — военнопленные, которым он бросал кусок, а они на него работали, теперь это человек в серых шароварах, теперь это я, теперь это мы, проигравшие войну. Лично он ее не проигрывал, он делал, что мог, поставлял на фронт жратву, а эти вояки использовали силушку, которой набирались от его жратвы, чтобы улепетывать во все лопатки от русских оборванцев.
Телега пуста. Крестьянин и крестьянка тихонько шепчутся. Я набираю со дна целую пригоршню серо-зеленой травяной массы и сую ее к себе в карман вместо отдушки.
Крестьянка явно пытается уговорить мужа нанять и меня тоже. Она снова разворачивает свою больную руку, показывает ему гнойник и стонет. Ее жалобы язычком горелки режет голос хозяина: «Я тебе неш не говорил, чтоб ты лечилась».