Хок Лай повел его в «Джи-Эйч кафе» на Бэттери-стрит — неподалеку. Что означало загадочное сокращение «Джи-Эйч», не было известно никому, но харчевни и речной берег явно находились в совсем другом мире. А здесь был настоящий ресторан с охлажденным воздухом, с плюшевыми креслами, с белыми скатертями, немножко заляпанными, с толстой индуской у пианино, которая пела песенки, некогда потрясавшие Бродвей. Мелодии Кола Портера, Оскара Хаммерстайна и Ричарда Роджерса наполняли призраками большой, приятно затемненный зал, где обедали молодые чиновники, юристы и доктора. Обед здесь подавали на тарелках, ели ножами и вилками. Серебряные приборы, хоть и обшарпанные, были украшены монограммами «Джи-Эйч». Хок Лай объяснил, что вечером заведение обращается в бар, где девушки и все такое, а днем тут ресторан.
Охлажденный воздух ложился на лицо Куан Мэна, как ветер из чужих стран. Хок Лай сделал знак официанту, и тот провел их к столику. Куан Мэн сел напротив Хок Лая, лицом к индуске — ей было лет сорок, — которая бренчала на своем старом пианино.
Хок Лай явился в галстуке. Куан Мэн не умел его носить — галстук всегда обвивался вокруг его шеи, как удавка. Он вспомнил, как раз пришлось нацепить галстук на каком-то школьном мероприятии. Никогда ему не нравились школьные мероприятия. Ему не нравятся мероприятия, и точка.
Куан Мэн почувствовал, как холодный воздух коснулся его ног в ботинках на босу ногу. Ему стало неудобно, будто весь ресторан должен был знать, что на нем нет носков. Он осторожно огляделся: никому до него не было дела — кто ел, кто прихлебывал кофе, кто обсуждал биржевые новости. Официант записал заказ.
— Мэн, ты помнишь, что я тебе вчера говорил?
— Помню, конечно.
— Я серьезно. Поехали купаться в Седили.
— Ну правда, я в это воскресенье никак не могу.
— Хватит, парень. Я серьезно. Действительно хорошие девушки. Тебе понравится Анна, которая будет с тобой.
— А она будет со мной?
— А что? Я уже ей рассказал про тебя. Я тебя, старик, знаешь как расписал. Можешь гордиться.
Куан Мэн промолчал. Рассказал ей про меня. Расписал ей меня. Ну как это можно? Как начать и чем кончить?
— А Сесилия Онг — моя птичка. Высокий класс. Классная девушка, по-другому и не скажешь. Отец у нее банкир, он большой человек в Китайской торговой палате. Но дело даже не в этом — посмотришь, какая у нее фигурка, старик!
Хок Лай попробовал изобразить руками. Получилась восьмерка. Официант принес суп.
— Анна другая, она поменьше. Твой тип. Училась в миссионерской школе, талантливая, на пианино играет. Шопен там и всякая такая чепуха. В общем, как я сказал, вполне твой тип.
Но я не люблю музыку, возразил про себя Куан Мэн. Собственно, я не знаю музыку. Никогда ее специально не слушал.
— Ну так как?
Хок Лай здорово изменился в последнее время, подумал Куан Мэн. Хотя нет, пожалуй, изменился — это не то слово. Хок Лай стал новым Хок Лаем, будто этот новый Хок Лай всегда существовал, выжидая время, когда прежний Хок Лай превратился в него. Потенциальная возможность, которая реализовалась.
Как бы там ни было, но работа в американской страховой фирме уже сказывалась на нем, новый Хок Лай, сидевший напротив Куан Мэна, чем-то неуловимым напоминал американца: строгий галстук, носки и обед в «Джи-Эйч». И девушка, отец которой чем-то занимается в Китайской торговой палате. Куда только девались страстные социалистические убеждения школьных лет? Туда же, куда мечты школьных лет. Мечтавший стать победителем дракона ухаживает за драконовой дочкой.
— Только не в это воскресенье, Хок Лай.
— Нет, невозможный ты человек.
— Извини.
— «Извини, извини». Не за что. Позову кого-нибудь из коллег. Хотя бы Джонни Кху, этого парня, у которого «моррис».
— Вот и прекрасно.
— «Прекрасно, прекрасно». Правда, невозможный ты человек. Ну ладно, а сегодня вечером пойдешь с нами в кино? Сходим вчетвером. Говорят, в «Одеоне» хорошая картина.
Куан Мэн не знал, что ответить. Отказываться неудобно. Тем более Люси сказала, что она сегодня занята и они не увидятся.
— О'кей.
Подошел официант с подносом: свиные отбивные с жареной картошкой для Хок Лая и яванское махми для Куан Мэна. Певица запела: «Мечтаю я о белом Рождестве».
Он столько раз лежал в постели, мечтая о снежных зимах, представляя себе белые хлопья, крыши, сверкающие белизной. Белизна — она делает все новым, непохожим. Непривычный белый мир, такой отличный от монотонного мира, не знающего смены времен года, — нельзя же называть временами года чередование сухих и дождливых месяцев. Времена года должны изменяться, их смена ведет к смене образа жизни, к изменчивости жизни, а неизменность, в которой он жил, однообразие погоды похоже на неизлечимую хроническую болезнь с постоянной горячечностью воздуха, обжигающего-обжигающего. Сингапур такой тесный остров, без настоящих холмов, без настоящих рек, без настоящих гор… Вот только море. Целыми ночами он вызывал в воображении видение сияющего города, чужого города, сверкающего в ночи другими, не неоновыми огнями, плывущими вдали.