Резкий, тонкий голос послышался с середины комнаты:
— Да, а Джон, где он, кстати, сейчас работает? Другой голос, несомненно принадлежавший его Второй тетушке, ответил:
— О, он теперь перешел к Дай-Холму. Знаешь, голландская фирма… Место гораздо лучше.
Еще одно лицедейство! Улыбка расплылась в оскал. Вечно они переходят на место получше: лучше, чем раньше, лучше, чем у других, а если и не лучше, то сделают вид, что лучше — надо только сказать себе твердо, что это так, и уже можно твердо в это поверить.
Разумеется, на самом деле было сказано вот что: «Ага, значит, пронюхала. Конечно, он сменил работу и не возится в грязи, как твой благоверный… Так что нечего задирать нос».
Улыбка все ширилась.
Су Чан обратила внимание на скрючившуюся в углу костлявую фигуру.
— Иди поиграй, — обратилась она к пятнадцатилетнему идиоту. — Ступай же, что сидеть и глазеть на всех?
Наконец-то хоть кто-то сообразил, чем он на самом деле занят. Он засмеялся, как не смеялся во весь день.
Все внимание переключилось на несчастного, «отсталого» парня, на его отталкивающее лицо, искривленное в неудержимом смехе. Как могли они забыть о нем?
Идиотский, бессмысленный оскал все разрастался на его непроницаемом лице. Лицо перекосилось от смеха, и он ничего не мог поделать со слюной, которая — он знал — стекала из уголка рта. Он ненавидел в каждом из них животное, упивающееся жалостью к нему. Этот звериный лик выпирал в дядином самодовольстве, когда они покупали что-нибудь для него, в том, как тетя словно проглатывала язык, когда поблизости не было никого, кто бы мог оценить ее доброту, в том, как мамаши отводили от него своих детей — будто тупость на его физиономии была заразной. Исказившись в гримасе, лицо преисполнилось ненависти.
— Совсем неладно с мальчишкой, — заметил один из дядюшек, тревожно вглядываясь в его глаза, светящиеся понимающе-идиотическим блеском.
ПАН ЦЗЕГУАНЬ
Скверные времена
перевод Е. Черепневой
Он повернулся в постели рядом с женой — она храпела, потому что дышала ртом, — и увидел ее рябоватое лицо и золотые зубы, блестевшие в свете уличного фонаря, проникавшем в комнату. Он подумал о ее католических выкрутасах, из-за которых она не стала есть пищу, оставшуюся после буддийского праздника, — да еще и проигрывает хозяйственные денежки! Религия… тьфу ты! — фыркнул про себя.
Он поскреб шею, где его укусил клоп, и ощутил запах пота из-под мышки когда вернулся домой, не было времени вымыться, в два часа ночи едва хватило сил снять потную одежду, кое-как бросить ее на стул и растянуться в постели.
В рассветном сумраке увидел детей, всех восьмерых, спавших на открытой галерее. Совсем другие во сне… Он мог разглядеть грязную левую ногу младшего сына и лицо старшего сына, прыщеватое, с высунутым кончиком языка. Очень похож на большого коричневого пса. Уже девятнадцать, а не работает; никакого толку от парня — все бы ему болтаться со своей шайкой… Что бы не зарабатывать так, как я?.. Слишком хорош, чтобы крутить педали…
Он медленно поднялся и, осторожно переступая через спящих детей, пошел мыться. Крикнул вниз, в закусочную, продавцу, чтобы тот принес, как обычно, хлеб с патокой и чашку кофе. Проглотив на ходу этот завтрак, отправился на велосипеде за своей дневной добычей.
Объезжая закусочные, одну за другой, он собирал пивные бутылки, за которые получал часть их стоимости. С бутылки из-под «Карлсбергского» он имел пять центов, из-под «Эй-Би-Си» — тоже пять. Он привык к вони, что исходила от остатков прокисшего пива и портера на дне бутылок. А как тут не привыкнуть, подумал с горечью, если двадцать лет собираешь!
Как обычно, он поехал к своей любовнице на Саид-Альви-роуд и, как всякий раз при этом, утешал себя тем, что она хоть не играет… а если и играет, то на деньги каких-нибудь других потаскунов. Жена, конечно, все знала про любовницу, и поначалу были кое-какие неприятности — любовница чуть не отколотила ее, когда та явилась сводить счеты… Сыну пришлось вести свою шайку, чтобы уладить дело. Любовнице в свою очередь досталось от сына, а его дружки стояли рядом, готовые к драке. В конце концов дело было улажено сообща в закусочной, и после соответствующей мзды, которую уплатила жене любовница, он мог уже ходить к ней безбоязненно.
Она была танцовщицей в баре, но в отличие от многих других, которые могли завести себе богатых содержателей, ей приходилось довольствоваться им. А для него самого эта связь была такой же пресной, как те сушеные земляные орехи, что она подала ему, когда он в первый раз пришел к ней. Он знал, чем она жила, знал, да что было делать — как выброшенная из дома собака, пошел на кладбище подбирать отбросы вместе с другими бродягами, которые живут остатками приношений мертвым.