Старуха подозрительно смотрит на женщину, и с языка у нее едва не срывается «не твое дело», но она вовремя спохватывается, потому что лучше такая слушательница, чем никакая. И старуха сердито буркает:
— Что ж говорить, когда некоторые не верят!
— Да брось ты, как маленькая! — фыркает молодая.
Старуха вне себя от ярости.
— Маленькой меня обзываешь? Я тебя на руках носила, когда ты с голой задницей бегала!
Все смеются, и ненадолго восстанавливается мир. Только одна женщина, не обращая внимания на перепалку, продолжает колотить грязное белье о цемент.
Но ее никто не задевает — решительное выражение точеного лица всех отпугивает. Вдруг в тишине раздается ее высокий, похожий на птичий, голос:
— Вы только посмотрите, что наделал этот старый бездельник!
Она выворачивает наизнанку штаны, которые держит в руках. Все сразу признают штаны ее тестя, престарелого калеки, и смачно смеются, сыплют едкими шуточками.
Но очень скоро веселье стихает, и только женщина с птичьим голосом продолжает приговаривать:
— Грязный старый козел!
Старуха замечает, что некоторые уже заканчивают стирку, и спешит снова привлечь внимание к себе:
— Так угадайте же, кто возвращается?
Все молчат.
Не обескураженная этим, старуха продолжает:
— Вы знаете А Лан? Вот она и возвращается. Женщины впиваются глазами в старуху.
— Не может быть, А Лан не посмеет. Давно о ней ничего не слышно, говорят, муж выгнал ее. И правильно сделал!
— Ну, ты, змея! Разве можно винить женщину в том, что она родилась на свет с проказой?
— Родилась? Кто сказал — родилась? Я всегда говорила, что зеленщик не должен выдавать замуж дочь, когда всякому, у кого глаза больше булавочной головки, видно, что у нее пальцы скрючены. Ведь это первый признак болезни. А кто, скажите, может осуждать человека за то, что он не желает спать с прокаженной? Человек солидный, работает в велосипедной мастерской, при деньгах.
Старуха в восторге от того, как приняли ее новость.
— Я думаю, она хочет умереть среди родных, вот и возвращается. Ведь самое главное — умереть в родном доме.
При мысли об умирающей прекрасной молодой женщине старуха изо всех сил начинает колотить по белью.
— Что же с ней будет? Как ей жить?
— Ее мать ушла в монастырь, а монастырь тот не из богатых.
— Да не волнуйся ты за нее, дурочка! Она всегда может найти работу в баре.
— Или потребовать месячное пособие по социальному обеспечению. Вот Таны живут и жиреют на эти денежки. А у А Лан больше прав.
— Кстати о Танах, видели их младшую? Ходит в юбочке до самой этой самой, уже пошла по скользкой дорожке. Попомните мое слово, влипнет она в историю! Как говорится, подает мясо прямо на тарелке.
— Не язви, змея! Все знают, что твоей дочери нечего показывать, даже если бы она и захотела.
— Что мать, что дочь.
Это было уже чересчур. Старуха забрала свою скамейку и удалилась.
Вслед за ней стали расходиться и остальные женщины.
ШИРЛИ ЛИМ
Путь
перевод М. Елагиной
Прошлой ночью ей снилось душное подземелье. Она блуждала по бесконечным темным коридорам. Тяжелый воздух сжимал голову, казалось, что уши заложены ватой, на скользкой земле под ногами белели черепа. Густая тишина, заставляющая сдерживать дыхание, наполняла ее уверенностью, что чьи-то злые глаза следят за ней из темноты. Черепа, злорадно ухмыляясь, окружили ее и начали двигаться медленно и монотонно один за другим, как в ритуальном танце.
Она знала, что, если не откроет глаза, она уже никогда не вернется назад, навсегда останется в этом мире лабиринтов, отделенная от живого тела, ее тела, которое отстраненно и спокойно лежит в постели и не понимает, что теряет ее. Она попыталась закричать, но рот ее только беззвучно кривился. Она очень хотела проснуться: считала до трех, с усилием напрягала мышцы, но прошло много времени, прежде чем она смогла открыть глаза. Ночь была чернее, чем сумерки сна; она сковывала тело, давила на глаза, но дарила приятное чувство освобождения от трепетного и сладкого ужаса…
Теперь она сидела в полупустом автобусе. Он тряско подпрыгивал перед каждой остановкой, но никто не входил и никто не выходил из него. Ее увлек его бездумный стремительный бег. На поворотах он упрямо наскакивал на тротуар и, с жалобным визгом сотрясаясь всем корпусом, захваченный стремительным движением, напропалую несся вперед по прямым дорогам, мимо домов, которые рядами наплывали с обеих сторон и тут же исчезали, проглоченные серыми сумерками. Дома уже засветились огнями: темно-желтыми, тускло-синими, дымно-красными — бессмысленные вспышки в темноте, наполняющие автобус еще более глубоким мраком.