Бесчисленные сампаны, эти причудливые челноки, зыбко покачивались на дыбящихся, перекатывающихся волнах под вездесущими лучами дневного светила.
Солнечный диск завис в раскаленном добела небосводе над неподвижным едким маревом, яркие лучи, пронзающие ветви деревьев, слепили слезящиеся в прищуре глаза стариков. Солнце вспыхивало в темных водах, сверкало на крытой рифленым железом крыше недавно отстроенного базара, отсвечивало на лоснящихся от пота плечах и спинах докеров, поблескивало на гибких коричневых телах ныряльщиков, застывших наизготове, как нацеленные стрелы, на скалистом уступе, чтобы ринуться в искрящиеся глубины. А внизу, под отвесным обрывом, дразняще подпрыгивали на волнах три смеющиеся головы.
Позднее, когда день уже шел на убыль, городская суета, напоминавшая муравейник, растекалась струями и с последней конвульсией выплескивала на набережную массы людей, откуда они в сутолоке устремлялись по домам. Люди, точно сардины в бочку, набивались в раздраженно пыхтящие и громыхающие автобусы, изнемогали от влажной духоты, чувствуя, как впиваются в них острые углы лакированных дамских сумочек и папок, потертые и обтрепанные края школьных портфелей, линейки и чертежные доски. Зонтики, несвежие воротнички клерков терлись о шорты, о поношенные рабочие спецовки в подтверждение нечистоплотности человечества. А пыль снова оседала вслед удаляющемуся транспорту.
Городская копоть — кровь фабричного дыма — лениво плыла по вечернему ветерку над рядами новехоньких небоскребов, эстакадами, офисами, торговыми центрами и старинными, прочно обосновавшимися историческими достопримечательностями.
Ночью, всеми покинутая, река текла вяло, стиснутая корсетом плотин и каналов, — только в сточных трубах вода с каким-то наивным пылом устремлялась к ней, возможно рассчитывая выбраться в открытое безбрежное море. Было слышно даже исступленное биение далеких, как приглушенный шум городских магистралей, волн.
По ночам раздавался лишь треск сверчка да отчаянно-яростный вопль бездомных кошек. Временами в тусклом свете одинокого уличного фонаря можно было разглядеть жабу у кромки воды или облепленную мухами дохлую дворнягу. Запахи казались гуще и острее в темноте. Они так и лезли в нос, резкие, какими никогда не бывали днем. Воздух свисал густыми складками, он был пропитан привычным духом рыночной кухни — запах остывшей мясной подливы и прогорклого кокоса лип к волосам с паутинною цепкостью сигаретного дыма; казалось, если, закрыв глаза, протянуть руку, то коснешься холодной липкой плоти речного призрака.
Мост был безлюден. Влюбленных ничто не влекло постоять здесь, задумчиво помечтать, свесившись через парапет, или повздыхать о прекрасной лунной ночи. Наша река не наделена ни величием Рейна, ни светлой романтикой Волги.
В час отлива с нее несло смрадом, словно в издевку над запомнившимся по цветным открыткам образом лучезарно-синего Сингапура. Одинокая, нелюбимая, она безразлично взирала на людские толпы, которые стекались к ней с наступлением утра, чтоб в который раз доказать человеческое бездушие и расчетливость.
Все реки расчетливы, у каждой свой путь, своя коммерция — за счет нее и процветают. Нередко, обмелев в жару, река обретала вид эдакого толстобрюхого преуспевающего дельца — мерзопакостная и смердящая, она, впившись длинными похотливыми пальцами в землю, оскверняла собой все, к чему притрагивалась. Ева бы содрогнулась от недвусмысленности, с которой льнул этот змий-искуситель к податливой глине, что опасливо наблюдала за его поползновениями, трепеща от его бесстыдства… а потом поддавалась на старый, как мир, соблазн.
Но едва только солнечные лучи начинали вытягиваться, а завитки облаков закручивались и истаивали, река сбрасывала свою кожу — свое не более чем ночное облачение. Занимался еще один день трудов и воздаяний.
От воды все сильнее тянуло затхлым духом. Река выплескивалась в оросительные каналы, одаряя их тем, что вышвырнули за борт джонки, буксиры и баржи где-то в далеких морях. Река расплывалась в широкой улыбке. Грелась в лучах собственного величия, сознавая свою важность, полная желаний, и утроба ее раздувалась от самодовольства. Хрупкие деревянные сампаны трепетали перед ее могуществом, подобострастные и благоговейные. Потом снова наступит ночь, и река словно ужмется, но всего лишь на миг, пока время утратит смысл, и опять понесет свои воды дальше, навстречу нарождающемуся завтра.
Письмо Джейсону
перевод Н. Степановой