Д о м н и к а. Я, сынок. На воздух вышел?
М а н о л е. Ты, Домника? Что ты тут делаешь, в такое время?
Д о м н и к а. Спать не могу. Жарко, вот косточки-то и поют. Тоже вон и на луну и на деревья гляжу… А у тебя болит что?
М а н о л е (садясь). Нет, ничего не болит.
Д о м н и к а. Слыхала, хвораешь ты?
М а н о л е. Долетел слушок? Неправда это. Сердце немного беспокоило. Теперь хорошо. С такими болячками еще лет двадцать прожить можно. Отец умер в девяносто, а мне всего пятьдесят восемь. Тебе сколько?
Д о м н и к а. Восемьдесят пять, сынок.
М а н о л е. Видишь? А мне только пятьдесят восемь. В полной силе.
Д о м н и к а. Правду говорят, что дошел ты, как Александр Македон, до самых земель индийских? Долгонько тебя не было, Маноле?
М а н о л е. Четыре года. А ты не переменилась.
Д о м н и к а. Только к смерти чуток поближе. Чуток да еще чуток, глядишь — и готова, отбегалась. Ладно, хватит мне. А уж и рада я, что тебя еще повидать довелось. Своим молоком тебя выкормила, на своих руках вынянчила. Забыл небось, как звал меня? Няня Домника.
М а н о л е. Помню, не забыл. Как с тобой Аглая обращается?
Д о м н и к а. Хорошо, ничего не скажешь. Кормит вволю. Покрикивает, правда, да я цельный день у себя в комнатушке сижу. Ты по-прежнему большой человек, Маноле? Пишут еще в газетах про тебя? Ай обнищал, потому и домой воротился?
М а н о л е. Не обнищал. Куда деньги девать, и не знаю.
Д о м н и к а. Не греши языком. Деньги — вещь хорошая. Да и двое сынов у тебя. (Пауза.) Верно, что и Тома возвращается?
М а н о л е. Так Аглая говорит. Писал будто бы.
Д о м н и к а. Тома на тебя похож. Доброе семя твое. Влад-то хоть и строгает камень, как ты, а все как не твоя кровь.
М а н о л е. Одержимый он. Я таким же в молодости был.
Д о м н и к а. Дикая яблонька он.
Пауза.
Знаешь, он все вокруг девчонки вьется.
М а н о л е. Что за девчонка?
Д о м н и к а. Аглаина дочка.
М а н о л е. Скажешь тоже… Ребенок она.
Д о м н и к а. Подросла, пока ты не видел. Семнадцать годков.
М а н о л е. Владу-то тридцать. Не дурак же он с младенцем связываться. Мужчины из нашей семьи всегда были избалованы женщинами. (Смеясь.) Язык у тебя не состарился, Домника. Такой же острый.
Д о м н и к а. Хозяину, когда возвращается, надобно про все знать. А тебе кто скажет? Аглая? Вокруг пальца она тебя обвела, будто и не прислуга вовсе, а бог знает кто.
М а н о л е. Она не прислуга. Экономка она.
Д о м н и к а. Все прислуга. Или не платишь ей?
М а н о л е. Пятнадцать лет Аглая печется о моем доме. Мне с ней повезло. Она хорошая хозяйка. Домника, ты сейчас о смерти говорила. (Пауза.) Думаешь о ней?
Д о м н и к а. Чего мне о ней думать? Она обо мне думает.
М а н о л е. Чьи стихи-то?
Д о м н и к а. А наши, народные.
М а н о л е (удивленно).
Не в чаше беда. В свете. Увидишь его — и где твой душевный покой. Все вянет, и делается чужим, и бежит от тебя. Все видишь — и будто не узнаешь уже и не помнишь больше, кто ты. (Вдруг касается руки Домники.)
Слышатся пронзительные звуки.
Какие у тебя страшные, ледяные руки, женщина! Ты куда? Я падаю. (Хватается за сердце, из груди вырывается хрип. Громко кричит.) Няня! Няня!
Д о м н и к а (испуганно). Что с тобой, сынок, плохо тебе?
Вскочивший было Маноле, не отвечая, падает. Ужаснувшись, Домника открывает рот, готовая закричать.
Свет гаснет.
На другой день. Яркое летнее утро. В холле К р и с т и н а, вокруг нее груды развернутых газет. Кристине семнадцать лет, она очень хорошенькая, но важно в ней не столько это, сколько грация и здоровье молодого и чистого животного. Звонит телефон.
К р и с т и н а (берет трубку). Да, приехал вчера утром… Нет, в Бухарест он не едет и никого пока не принимает… Конечно, попытайтесь на будущей неделе. (Кладет трубку и направляется к газетам, но телефон снова звонит. Берет трубку.) Да, дом скульптора Круду… Кто?.. Одну минутку, пожалуйста. (Взволнованно подходит к двери и стучит.)