Иногда я выхожу из дома и смотрю на запад. Вдруг однажды он выйдет из леса, устало улыбаясь, медленно подойдет ко мне и скажет:
— Теперь я верю, что Земля круглая.
Я хочу рассказать вам об одном старике. О старике, который разучился говорить. У него усталое лицо. Оно устало улыбаться, устало сердиться. Наш герой живет в небольшом городе, в конце улицы или вблизи перекрестка. Вряд ли стоит описывать его внешность. Его ничто не отличает от других. Он носит серую шляпу, серые брюки, серый пиджак. Зимой надевает длинное серое пальто. У него тонкая шея с сухой и морщинистой кожей. Шея его такая тонкая, что воротнички его белых рубашек всегда ему велики.
Он занимает в доме комнату на последнем этаже. Возможно, он был когда-нибудь женат и даже имел детей, возможно, раньше он жил в другом городе. Несомненно, он был когда-то ребенком. Но это было в то время, когда детей одевали как взрослых. Такими они смотрят на нас со старых бабушкиных фотографий. В комнате у него два стула, стол, ковер, кровать и шкаф. На небольшом столе — будильник, рядом лежат старые газеты и альбом с фотографиями, на стене висят зеркало и картина.
Утром и днем наш герой совершал прогулки, обменивался несколькими словами с соседом, а вечерами просиживал за столом.
Такой распорядок дня у него был всегда, он соблюдал его даже по воскресеньям. И когда он сидел за столом, он слушал, как тикал будильник. Он всегда слушал, как тикал будильник.
Но вот однажды наступил особенный день. Светило солнце, было не очень жарко и не очень холодно. Пели птицы, люди были приветливы, весело играли дети. Но самым особенным в том дне было то, что все это ему вдруг понравилось.
Он улыбнулся.
«Теперь все изменится», — подумал он. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, снял шляпу и ускорил шаг. У него даже появилась пружинистая походка, и он радовался происходящему вокруг. Он вышел на свою улицу, кивнул игравшим детям, подошел к дому, поднялся по лестнице, достал из кармана ключ и открыл дверь.
Но в комнате все было по-старому. Все тот же стол, те же два стула, та же кровать. И когда он сел, он услышал то же тиканье, и его радость тут же прошла. Ведь у него в жизни ничто не изменилось.
И от этого он пришел в ярость.
Он увидел в зеркале свое побагровевшее лицо и прищуренные глаза. Затем он сжал кулаки и с размаху ударил ими по столу. Вначале один раз, потом еще раз, а затем стал непрерывно колотить по столу, не переставая кричать:
— Все должно измениться, все должно измениться!
И он уже не слышал будильника.
Он стучал и кричал до тех пор, пока у него не заболели руки и не сел голос. Прекратив бить по столу и замолчав, он вновь услышал будильник, и все осталось без изменения.
— Все тот же стол, — произнес он, — те же стулья, та же кровать, та же картина. И стол я называю столом, картину — картиной, кровать — кроватью, а стул — стулом. А почему это должно быть так? Ведь называют же французы кровать «ли», стол «табль», картина у них — «табло», а стул — «шэз», и понимают друг друга. И китайцы тоже понимают друг друга.
«А почему кровать не зовется картиной?» — подумал он и рассмеялся. Он смеялся до тех пор, пока соседи не начали стучать в стенку и кричать «потише».
— Теперь все изменится! — воскликнул он. С этого момента он стал называть кровать картиной.
— Я устал, я хочу в картину, — говорил он. По утрам он часто подолгу лежал в картине и думал, как ему теперь назвать стул, и он назвал его будильником.
Он вставал утром, одевался, садился на будильник и опирался руками о стол. Но стол теперь назывался не столом, а ковром.
Итак, утром он вставал с картины, одевался, садился за ковер на будильник и думал о том, что еще он может назвать по-другому.
Кровать он назвал картиной.
Стол — ковром.
Стул — будильником.
Газету — кроватью.
Зеркало — стулом.
Будильник — альбомом.
Шкаф — газетой.
Ковер — шкафом.
Картину и фото — столом.
А альбом — зеркалом.
Итак.
Утром он долго лежал в картине. В 9 часов звонил альбом. Он вставал и становился на шкаф, чтобы не было холодно ногам. Затем он вынимал из газеты одежду, одевался, смотрел в стул на стене, после чего садился на будильник за ковер и листал зеркало, пока не находил стол своей матери.
Он нашел это занятие забавным, каждый день тренировался и заучивал новые слова. Теперь у него было все переименовано: он был теперь не человеком, а ногой, нога была утром, а утро было человеком.
Теперь, дорогой читатель, вы и сами смогли бы продолжить эту историю. Для этого вам следовало бы, как это делал наш герой, поменять названия и остальных слов:
звонить — ставить,
мерзнуть — смотреть,
лежать— звонить,
стоять — мерзнуть,
ставить — листать.
Таким образом мы читаем:
Человеком старая нога подолгу звонила в картине. В 9 часов ставил фотоальбом, нога мерзла и листала шкаф, чтобы он не смотрел на утро.
Наш герой купил себе синие школьные тетради и заполнял их новыми словами. На это уходило у него все время, и теперь его редко можно было встретить на улице.
Затем он стал учить новые обозначения всех предметов и при этом все больше и больше забывал старые названия. Теперь он владел языком, который был понятен только ему одному.
Иногда он видел сны уже на этом языке. Он перевел на свой язык песни, которые пел когда-то в школе, и тихонько напевал их про себя.
Но скоро ему стало трудно даже переводить. Он почти забыл старый язык и был вынужден искать нужные слова в своих синих тетрадях. Он долго вспоминал, как люди называли те или иные вещи.
Его картину люди называли кроватью.
Его ковер — столом.
Его будильник — стулом.
Его кровать — газетой.
Его стул — зеркалом.
Его альбом — будильником.
Его газету — шкафом.
Его шкаф — ковром.
Его стол — картиной.
Его зеркало — альбомом.
Дело дошло до того, что наш герой смеялся, когда слышал, как говорили другие люди.
Он смеялся, когда слышал, как кто-нибудь говорил: «Вы завтра идете на футбол?» Или: «Уже два месяца идет дождь». Или: «У меня дядя в Америке».
Он смеялся, так все это ему было теперь непонятно.
Но эта история не была смешной. Она печально началась и так же печально завершилась.
Наш старик в сером пальто перестал понимать людей, и это было еще не самое худшее.
Намного хуже было то, что и люди перестали его понимать.
И потому он перестал говорить.
Он молчал.
Он разговаривал только с самим собой.
Он даже не здоровался.
Вот история человека, который сам рассказывает истории.
Я много раз говорил ему, что не верю им.
— Вы все выдумываете, — говорил я ему. — Вы все морочите людям голову. У вас разнузданное воображение. Вы обманываете людей.
Но это его не трогало. Он спокойно продолжал рассказывать дальше. А когда же я воскликнул:
— Вы просто лжец, вы обманщик, вы фантазер, вы выдумщик! — он долго смотрел на меня, качал головой, грустно улыбался, а затем произнес так тихо, что я почти устыдился своих слов:
— Америки не существует.
Чтобы утешить его, я пообещал ему записать эту его историю.
Она началась пять столетий назад при дворе испанского короля. Роскошный дворец, шелка и бархат, золото, серебро, бороды, короны, свечи, слуги и служанки. Придворные вельможи, которые на рассвете прокалывали друг друга шпагами, швырнув накануне вечером перчатку к ногам противника. Стражи, трубящие на башнях в фанфары. И бесчисленные гонцы. Гонцы, спрыгивающие с лошадей, и гонцы, прыгающие в седло. Истинные друзья короля и лжедрузья. Женщины, красивые и опасные. И вино. И вокруг дворца люди, которые знали только одно — платить за всю эту роскошь.
Да и сам король не умел делать ничего другого, как только проводить свою жизнь в праздности. И как бы ни жил человек — в богатстве или нищете, в Мадриде, Барселоне или в каком-либо другом месте, — в конце концов каждый день у него похож один на другой, а это становится скучным. Так, одним Барселона кажется прекраснейшим городом в мире, а жители Барселоны стремятся туда, где их нет.