Р е д е ц к и. Помните, как ранило Бодаки? Ничего не могу с собой поделать, но с того момента, как я его увидел, все время об этом думаю.
А л м е р и. Да, вид искалеченного человека невольно заставляет заговорить даже спящую совесть.
Р е д е ц к и. Ты стал циничен.
А л м е р и. Не забывай, что, когда ранили Бодаки, меня там ни было.
Р е д е ц к и. Нет, ты был там.
В о н ь о. Вы ошибаетесь, господин прапорщик ушел значительно раньше.
М о ж а р (явно недоволен темой разговора). Я, пожалуй, сбегаю в село за Бодаки. Он мне показал, в каком доме живет. (Уходит.)
Х о л л о. Как нам, черт возьми, убить время?
П е т р а н е к. Пожалуй, лучше всего каждому рассказать, что с ним произошло за это время.
А л м е р и. Это будет или сплошное самоистязание, или сплошная ложь.
Входит Ш а й б а н н е, в руках у нее букет цветов. Она чем-то встревожена.
А л м е р и. Анна! (Подбегает к ней.)
Ф о р и ш. Вот великий момент! К уцелевшим воякам роты прибыла их любимица!
А л м е р и (целуя ей руку). Если б я сказал, что вы нисколько не изменились, то был бы невежлив. (Дюкичу.) Ты гениальный режиссер. Этим сюрпризом ты всех нас восхитил.
Д ю к и ч. Нет, я ничего об этом не знаю. Целую ваши ручки. Откуда вы узнали, что мы здесь?
Ш а й б а н н е. Я сопровождаю мужа.
Входит Ш а й б а н, останавливается, тяжело дышит.
Ш а й б а н. Добрый день, ребята.
В о н ь о. Господин капитан!
Ш а й б а н. Это было давно.
А л м е р и. Как прикажешь тебя величать?
Ш а й б а н. Я учитель.
В о н ь о. Переквалифицировались? Представьте себе, я тоже стал кельнером.
Ш а й б а н. Я и до войны был учителем.
В о н ь о. Никогда не предполагал, что господин капитан — офицер запаса.
Ф о р и ш. Под конец попали в плен?
Ш а й б а н. Нет.
П е т р а н е к. Вот это да! Отделался без единой царапины и ушел, захватив с собой самую красивую женщину этих мест.
Х о л л о. По возможности будем вежливы.
Р е д е ц к и. Могу сообщить новость. Бодаки жив.
Шайбан оторопело смотрит на него.
Ш а й б а н н е (подходит к мужу, хватает его за руку). Этого не может быть, неправда!
П е т р а н е к. А почему бы и нет? Очень даже правда.
Ш а й б а н. Для меня это все равно что он воскрес… Я видел, когда он…
В о н ь о. Мы все его видели таким, господин капитан. И все-таки он жив.
А л м е р и. Если ты оправился от потрясения, то, может, сядем к столу.
Ш а й б а н (берет себя в руки, смотрит в глаза Алмери). Отто, ты остался таким же, каким был… Хотелось бы вас поприветствовать. Ты, если не ошибаюсь, Дюкич? Не обижаешься, что я говорю тебе «ты»?
Д ю к и ч. Нет, господин учитель.
Ш а й б а н. Сервус, Воньо. Ты отлично выглядишь. Гляди-ка, Фориш! Слышал, будто ты разбогател. Верно? Сервус, Редецки. Надеюсь, после войны ты закончил университет? (Протягивает ему руку.)
Р е д е ц к и (не подавая руки). Убийце я руки не подам.
Ш а й б а н н е (подбегает к ним). Как вы смеете так говорить? Позор! Почему вы все молчите?
Р е д е ц к и. Шестьдесят три наших товарища покоятся на склоне холма, не считая нас — одиннадцати человек, — вся рота!
Ш а й б а н. По моей вине? Знаешь, в чем ты меня обвиняешь? В массовом убийстве.
Ш а й б а н н е. Сообщалось же, что будет торжественное открытие мемориальной доски.
Ш а й б а н. Я был командиром, Анна. Как видно, решили все свалить на меня.
А л м е р и. Зачем ворошить старое?
Р е д е ц к и. Нас втянули в бой в последний момент. Не станете же вы отрицать, что ответственность за это лежит на вас?
Д ю к и ч. Сударыня, не беспокойтесь, вашего мужа не съедят. (Шайбану.) Редецки говорит не об уголовной ответственности, а лишь о моральной.
Ш а й б а н. Когда командуешь на войне, меньше всего думаешь о моральных проблемах.
Х о л л о. Протестую от имени армии, офицером запаса которой я являюсь!
Ш а й б а н. Тогда ты тем более должен знать, в чем главная обязанность командира. Обеспечить железную дисциплину, надлежащую боеспособность вверенной ему части, чтобы наносить максимальный урон противнику.
Х о л л о. Это ясно.
Ш а й б а н. Но это означает, что в конечном счете степень боеспособности солдат определяется моральными и волевыми качествами командиров.