— Я примчался, как только узнал, — говорит он инспектору. — Из полиции позвонили к нам в контору и передали ваше сообщение.
Видно, что инспектор доволен — наконец у него появился собеседник, с которым можно говорить на равных. Да не кто-нибудь, а сам мистер Гамильтон. С ним любая беда нипочем.
— Вероятно, придется обстрелять дом из пушки, — говорит инспектор. — Я еще не видывал такого стрелка. Дьявол какой-то! Как вы думаете, Гамильтон, он в своем уме?
Мистер Гамильтон делает вид, что улыбается, но улыбкой это не назовешь.
— Теперь-то он в своем уме, — говорит он, — иначе он давно размозжил бы вам голову.
— На что он надеется? — спрашивает инспектор.
Мистер Гамильтон пожимает плечами. Потом взбирается на крышу каюты, прыгает на берег и идет к причалу. В доме тихо.
Я иду за ним, стаскиваю парусину, Гамильтон глядит на мертвецов и устало проводит ладонью по лицу.
— Как это произошло, Данни? — спрашивает он.
Я рассказываю.
— А ты не мог вмешаться и остановить его?
— Нет, — говорю я. — Была задета его гордость. Никто б его не остановил. Может, только вы, мистер Гамильтон. И то вряд ли.
— Ну-ну, — говорит он, поворачивается и шагает к дому.
— Вернитесь! — орет инспектор. Он лежит в траве на берегу. Но мистер Гамильтон размеренно и спокойно шагает дальше.
Первая пуля Джона пробуравила белую дыру в дощатом настиле слева от мистера Гамильтона, вторая — справа. Но он и ухом не повел, шагает как ни в чем не бывало. Мне сзади видно, что даже спина его не напряглась. Третья пуля взрывает землю перед ним, комок грязи попал на его ботинок.
— Джон! — громко кричит мистер Гамильтон. Если надо, голос у него становится громким, как у обезьяны-ревуна. — Если ты рикошетом убьешь меня, я тебе шею сверну!
Словом, мистер Гамильтон верен себе. Он шагает легко, не торопясь, вверх по тропе, вверх по ступеням, заходит в дом.
Я сижу подле мертвецов и жду.
Вскоре мистер Гамильтон идет назад. Один, с корзинкой в руке. Лицо спокойное, неподвижное, как поверхность горного озера: чувствуешь течение, но не видишь его, и дна тоже не видать.
— Ширли, — кричит он инспектору, — подведите катер к причалу! Там будет удобнее. Это совершенно не опасно. Он не станет стрелять, если вы не станете его торопить.
Я заглядываю в корзину, которую Гамильтон принес из дома. В ней на славу приготовленное жаркое. На всех хватит да еще и останется.
Инспектор тоже заглядывает в корзинку, и я вижу растерянность на его лице.
— Господи боже! — говорит он. — Что это значит? Что он там делает?
— Данни, — говорит мне мистер Гамильтон. — У меня в лодке бутылка рома, хлеб и масло. Принеси, пожалуйста. Угощайтесь, — говорит он инспектору. — Джон решил, что вы, наверное, проголодались.
Он подвигает шезлонг, в котором умер мистер Кокбэрн. Я иду к лодке и беру ром, хлеб и масло. Масло завернуто в вощеную бумагу и плавает в котелке с водой — чтобы не испортилось на жаре. Я беру нож, тарелку и кружку мистера Гамильтона, набираю речной воды, чтобы было чем разбавлять ром. Все собираются на причале, мистер Гамильтон разрезает хлеб, наливает ром инспектору и себе, берет жаркое. Он жует и при этом делается похож на Джона. Челюсти ходят туда-сюда, и ни единой крошки не пропадает даром. Мы наблюдаем за ним и инспектором, а потом и сами отрезаем по куску жаркого и разливаем ром из бутылки. Брезентовый тент хлопает над нами, и день гаснет над западным краем саванны.
— Зачем он это сделал? — говорит инспектор и смотрит на восемь трупов под парусиной. — Непостижимо, Гамильтон. Господи, безумец какой-то!
Инспектор наклоняется к корзинке и отрезает себе еще кусок.
— На что он надеется? — снова говорит инспектор. — Если он не сдастся, я пошлю за гранатами. Мы его все равно возьмем.
Мистер Гамильтон молча ест. Он делает мне знак, и я передаю ему бутылку. После того как мы все приложились к ней, рома осталось на донышке. Мистер Гамильтон выливает себе остатки, все до капельки, я бегу к реке за водой и подаю мистеру Гамильтону кружку. Он смешивает ром с водой и ставит кружку возле себя. Потом выходит из-под навеса и высоко подбрасывает пустую бутылку. Бутылка переворачивается, вспыхивает в заходящем солнце и разлетается на части от выстрела Джона. Осколки падают вниз, как капли дождя.
Мы притаились и ждем, и весь мир притаился и тоже ждет. Только вода тихо журчит у свай.
Потом сверху, из дома, доносится звук выстрела. Внезапный, отрывистый и глухой, будто притушенный расстоянием.
— Вот и все, — говорит мистер Гамильтон инспектору. — Пошлите кого-нибудь, чтобы снесли его вниз.
С. Холл (Ямайка)
ДОРОГИ В НИКУДА
Перевод с английского В. Рамзеса
Я отвернулся от бурлящей площади Мраморной Арки, от потоков машин, бегущих в Гайд-парк и из Парка, от толпы, снующей по Оксфорд-стрит, и побрел по Эджвейр-роуд. Погода к вечеру испортилась, и резкий ветер хлестал по стенам зданий. Я поднял воротник и поглубже засунул руки в карманы. Давно пора было поужинать, но вид молодых мужчин и женщин, сидящих на высоких табуретах в нарядных барах, отпугивал меня, а запахи жареного картофеля и пирогов со свининой притупляли аппетит.
Толпа на площади Арки состояла главным образом из иностранцев, и только табачный киоск да сваленные на тротуаре кипы нераспроданной «Ивнинг стандард» несли на себе неизгладимую печать английской столицы. Высокий индус с двумя девушками, говорившими по-немецки, все эти чужеземцы, которыми, будто специями, была обильно сдобрена толпа, накатывали волнами на площадь из прилегающих улочек и переулков, словно из преисподней, прячущейся за бронзовым фронтоном «Одеона». Перед глазами мелькнул чей-то силуэт, и до меня донесся голос, почти потонувший в несмолкаемом гуле движения:
— Привет, землячок!
Я остановился. Вест-индский выговор не спутаешь ни с каким другим. Короткое приветствие и, не дожидаясь ответа, человек исчез, будто сноп света от промчавшейся машины. Я повернулся и поспешил за ним вдогонку.
— Эй, приятель, — спросил я, — не знаешь, где здесь можно прилично поесть?
Он был высокого роста, узенькая бородка, бронзовое лицо, озаренное неоном. Сорочка без галстука и воротничка, грудь по-летнему нараспашку. Мой вопрос, по-видимому, озадачил его, но он быстро пришел в себя и улыбнулся.
— Поесть прилично? Постой, постой!.. — Он вынул руку из кармана и описал широкую дугу, обнимавшую дальние кварталы Оксфорд-стрит и весь северный Лондон. — Дойдешь до светофора, нет, не до этого — раз, два, три, — до третьего, повернешь налево, потом еще раз налево и прямо в него упрешься.
Я посмотрел в указанном направлении, но светофоры на перекрестках сливались в одну линию. Заметив мою растерянность, земляк мой снизошел до более пространных и, с его точки зрения, совершенно излишних пояснений:
— Там вест-индский ресторанчик.
— Работаешь где-нибудь поблизости? — улыбнулся я.
— В фирме «Лайонз», но место временное.
Он собрался идти дальше, а я ломал голову, что бы такое сказать, лишь бы задержать его.
— Нравится тебе Лондон?
— Жить можно, — улыбнулся он, — пока не помрем. А ты откуда будешь?
— С Ямайки, как и ты. Из Кингстона.
— Далеко забрались. — Он покачал головой и поглядел куда-то в конец Бейзуотер-роуд, словно надеялся увидеть там Атлантический океан.
Что еще я мог сказать? Что давно уже не слышал родного говора, когда слова звенят во рту, точно новые медяки; хорошо бы нам отправиться сейчас куда-нибудь вместе, выпить пива и отвести душу. Его приветствие донеслось до меня, как крик рыбака, вызывающий из мрака бухты танцующие на воде лодки. Можно исписать тысячи страниц и все-таки не передать, что значит такая встреча на чужбине.
Он пожал плечами. А я не успел даже рта раскрыть: ветер подхватил и унес невысказанные вопросы. Наступило гнетущее безмолвие, столь характерное для Лондона — несмотря на грохот огромных грузовиков, несмотря на мириады такси, плетущие кружева по переулкам и пронизывающие город, подобно кровеносным сосудам, несмотря на непрестанную уличную суету.